Сто чудес

Мне приходит в голову мысль о прекрасных римских статуях, которые, как утверждают теперь историки, первоначально были раскрашены в кричащие цвета. А мы-то всегда ценили в них чистый белый мрамор. И какой вариант статуи более верен? Важно ли это? Каждый имеет свое мнение, собственную интерпретацию, основанную на его опыте. Этому научил меня Виктор. Превосходный композитор, пианист и очень хороший дирижер, он щедро делился своей музыкой с другими. Он сыграл бы ее на свой лад, но, когда ее исполняли немного иначе, он ни в коем случае не расстраивался. Наоборот, он говорил:

– У меня была другая задумка, но мне нравится то, что получается у вас.

Так и в сочинениях Баха я иногда отыскивала что-то, чего он, вероятно, не имел в виду или даже вообще не знал, но что открылось бы ему, если бы он вдруг услышал исполнение своей музыки другими.

Эта музыка всегда вызывала в моей душе резонанс, и чем больше я играла ее на клавесине в послевоенные годы, тем он становился сильнее. И не только Бах привел меня к решению сосредоточиться на одном клавесине. В 1955 году я записывала два клавесинных концерта чешского композитора Иржи Антонина Бенды с Пражским камерным оркестром и чувствовала себя как рыба в воде.

С игрой на клавесине возникало много трудностей. Своего инструмента у меня не было, и, если мою игру хотели услышать, скажем, в Брно или Братиславе, я брала инструмент напрокат, находила настройщика, находила водителя грузовика и просила его отвезти клавесин, куда требовалось. Я умоляла: «Пожалуйста, возьмите с собой меня, мой клавесин и моего настройщика. Не знаю, смогу ли я заплатить вам достаточно, ради Бога, сделайте это для меня». Настоящая работа первопроходца.

В 1956 году хорошие друзья из Квартета Сметаны, которым я аккомпанировала всем вместе и по отдельности, сказали мне, что наткнулись во время гастролей на объявление о пятом ежегодном Международном музыкальном состязании ARD [1] среди молодых музыкантов.

– Оно пройдет в сентябре, и там есть номинация за игру на клавесине. Мы полагаем, ты должна подать заявку.

Меня будоражила перспектива услышать западных клавесинистов, исполняющих музыку, о которой я, возможно, даже не знала, но конкурс проходил в Мюнхене, в Германии – стране, внушавшей мне ужас.

Я поспешила домой рассказать обо всем Виктору и поделиться с ним моими страхами. Он сидел в кресле и читал, как часто бывало, а я закурила сигарету и села напротив. Даже если отвлечься от того, что я никогда не любила состязаний, поскольку не считала, что кто-то может быть судьей в вопросах искусства, сама поездка в Германию возбуждала во мне странное чувство, и я не могла представить, что я в нее отправлюсь.

Прошло всего около десятилетия с того момента, когда я вышла из лагеря, и я все же боялась встретить кого-то из СС или из занимавших административные должности заключенных, кого-то из тех, кто был столь жесток с нами. Только горстка таких людей подверглась судебному преследованию, остальные спокойно жили в Европе, не скрываясь. Я знала одну женщину, выжившую в лагере, случайно столкнувшуюся с охранником из Освенцима – опыт крайне тягостный.

Мы с Виктором обсуждали это несколько дней. Как всегда, он внимательно выслушал меня, а потом мы обговорили все «за» и «против». В конце концов он сказал: «Что ж, ты сама знаешь, что не развлекаешь публику, Зузана. Ты артист. Если бы ты просто развлекала публику, я бы посоветовал отбросить мысль о поездке. Но если ты поедешь, ты вернешь им часть их утраченной культуры. Ты вернешь Германии Баха».

Он продолжил: «Чем больше думаешь об этом, тем больше кажется, что твоя обязанность – играть там. Обязанность еврейки и бывшей узницы. Ты покажешь им, что не обязательно быть немцем и арийцем, чтобы исполнять Баха. Это станет доказательством того, что последнее слово осталось не за Гитлером».

Через одиннадцать лет после войны мы все еще не оправились от шока, вызванного тем, что культурные немцы позволили нацистам совершать зверства. Перед Второй мировой нас учили, что образование и культура помогают выработать нравственный характер. Германия служила иллюстрацией этой догмы, Германия укрепляла нашу веру в то, что человеческий род становится лучше благодаря развитию наук и искусств. Возврат к варварскому уровню, да еще с такими ошеломляющими результатами, отнял у нас веру в человечество. Вся европейская культура потерпела ущерб – не только из-за «еврейского вопроса».

Последствия войны все еще сказываются и в нашей музыке. Мы опасаемся широких жестов и пафоса, мы больше не верим в истину. По-моему, легкомысленного исполнения музыки и сейчас многовато. Уменьшилась ее значимость, и нет того почтения, которого она заслуживает.

* * *