Сто чудес

Постановление гласило: «Жюри международного конкурса радио присудило приз госпоже Ружичковой, чтобы отметить ее выступления в категории игры на клавесине. Ее превосходная техника, музыкальные познания, сильная и своеобразная экспрессивность игры создает впечатление о ней как о творческой личности с большим будущим. Ее игра одновременно пламенная и строгая: клавесин… повинуется воображению и дисциплине, что увеличивает красоту звучания».

У меня не было слов.

И даже более потрясающим было дополнение к вердикту жюри, внушавшее мне такую радость, что ею ужасно не терпелось поделиться с Виктором: «Традиция игры на клавесине все еще молода и мало известна, поэтому госпоже Ружичковой было бы весьма полезно услышать звучание других инструментов и ознакомиться с традицией органной игры, чтобы укрепить и расширить свои представления о соответствующем стиле. Мы с удовольствием пригласили бы госпожу Ружичкову продолжить ее занятия во Франции и Германии».

Мои менторы из чешского посольства тут же отняли приз, оставив мне всего сотню марок, для меня немалые деньги. Тот вечер стал одним из счастливейших в моей жизни. Я потратила день на хождение по магазинам и купила три кашемировых свитера для Виктора и для себя, а остаток суммы израсходовала на устрицы и шампанское с моими спутниками – чехами-флейтистами, не победившими в соревновании.

Мы выпили шампанское, а устрицы оказались отвратительными, не совсем свежими, так что к ним мы не притронулись – неважно! Я была счастлива. В двадцать девять лет меня сочли лучшей на самом престижном конкурсе музыкантов-клавесинистов, и этому инструменту я тогда же решила посвятить всю оставшуюся жизнь. Я любила Виктора, и ко мне вернулась радость детских дней.

С Мюнхена для меня началась новая жизнь.

* * *

КАК ВСЕГДА случалось со мной, упования сменились потерей надежды.

После мюнхенского конкурса меня пригласили выступить в нескольких социалистических странах – Венгрии, Польше, Болгарии. Мне даже разрешили преподавать за границей, хотя, по иронии, я не имела права давать уроки фортепьяно или клавесина в самой Чехии из-за отказа вступить в партию. И не только я не могла там преподавать кому-то, кроме композиторов, осваивавших фортепьяно, но и вообще в программе Академии не было до 1984 года клавесина как религиозного и феодального инструмента.

Представители властей говорили: «Как вы можете учить молодежь, если у вас самой нет марксистско-ленинского образования, а вам надо рассказывать о дворе Людовика XVI и Бахе со всей этой его религиозной музыкой? Идеологически вы не готовы говорить со студентами об этом инструменте». Ответить было нечего. К счастью, в других странах думали иначе. Меня вновь и вновь приглашали в Германию, Бельгию и Швейцарию, а в последней я смогла сыграть музыку Виктора на III Международном фестивале клавесинной музыки.

Когда умер Сталин и вскоре после него наш первый коммунистический президент Готвальд, казалось, что с диктаторами покончено. Никита Хрущев, ставший правителем СССР, заявил, что он сотрет «пятно сталинизма», освободил тысячи политзаключенных и предал огласке худшие из преступлений Сталина. Он допустил бо́льшую степень творческой свободы в искусстве и свернул некоторые виды незаконной деятельности секретных служб.

Мы и вправду ощутили ветер перемен, дующий из Москвы, и обстановка в Чехии улучшилась, градус страха понизился.

В 1957 году композитор и клавесинистка Маргерит Ресген-Шампьон, поклонница Ванды Ландовски, пригласила меня, как мне и обещали в Мюнхене, на шестимесячный курс обучения в Париж. Я могла учиться у нее и давать уроки ее собственным ученикам, при этом слушая, как другие играют на клавесине, и знакомясь с французской культурой. Я боялась, что мне не разрешат, – не столько потому, что приглашение пришло с Запада, сколько потому, что, обучаясь во Франции, я не принесу никакого дохода государству.

Но я так хотела поехать! Еще подростком я должна была бы учиться у Ландовски в Париже, но этому помешал Гитлер. Париж обладал таинственной привлекательностью для меня. Отец с восторгом предвкушал, что будет сопровождать меня туда и что там к нам присоединится мама.

Виктор тоже переживал за меня, говорил, что я должна ехать, если власти позволят, хотя мы и будем скучать друг по другу в разлуке. Не сумев защитить диссертацию и не имея возможности преподавать в Академии, он по-прежнему работал в отделе музыки для детей на Пражском радио. Он знал, какое широкое поприще откроется передо мной, если я пройду обучение у Маргерит, и как я хочу побывать в самом романтическом городе на свете, и согласен был остаться в Чехословакии заложником.