Сто чудес

Моя благодетельница прилагала все усилия, чтобы убедить чешские власти дать мне разрешение. Ресген-Шампьон, родившаяся в Женеве в конце девятнадцатого века, жила в Париже с двадцатых, сочиняя музыку для оркестра и для хора, камерную для фортепиано и для клавесина. Она отнеслась ко мне очень по-доброму и устроила все замечательно. Музыкальный директор тоже оказала мне громадную помощь и раздобыла разрешение на выезд из страны и небольшое вспомоществование. Я просто не верила такой удаче.

Прибыв в Париж и сообщив об этом в чешское посольство, чтобы его шпионы могли приступить к работе, я тут же начала заниматься с Мадам Ресген-Шампьон и играть ее ученикам. Настоящим чудом было работать с молодыми музыкантами, тоже страстно увлеченными клавесином. В Чехии я была лишена среды, казалось, что мне одной в мире по-настоящему нужен этот инструмент, да и Бах тоже.

А в Париже меня окружали музыканты-энтузиасты, горевшие желанием услышать мои трактовки барочных произведений, как и я хотела услышать их трактовки. Я больше воспринимала музыку как чистый звук, порождавший яркие живые образы в уме и отличавшийся от значков на странице. Когда бы я ни играла Баха, я вспоминала папино чтение «Илиады» и «Одиссеи» и почти слышала голос отца в моей детской комнате, или стихотворение Рильке, или любимый фрагмент из Томаса Манна. Гармоническое строение каждой фразы вдохновляло меня и властно двигало к следующей. Романтик и еретичка, я не считала, что есть один исторически «правильный» способ исполнять Баха. Напротив, мы в силу нашей индивидуальности вносим собственную артистичность и проникаем в сущность музыкального произведения. И всегда повторялась мысль: А как бы поступил Бах?

Творчество Ванды Ландовски восхищало меня. Особенно ее музыкальность, ее чувство формы, ее личность. Мне нравилось, как она обращалась с клавесином и как она понимала этот инструмент. Без нее клавесин не возродился бы к жизни. Но я осознала, что к нему есть два подхода. Ландовски старалась в технике игры совмещать все лучшее, что появилось в ходе эволюции клавесина в XVIII веке. Для нее клавесин был современным инструментом, продолжавшим свое развитие. Другой подход связан с именем французского музыканта Арнольда Долметша, который стремился к «аутентичному» исполнению на «аутентичных» инструментах. Я и сейчас думаю, что эволюция клавесина продолжается, одна из разновидностей инструмента используется почти повсюду, хотя она и не является точным «историческим» воспроизведением. Ее звучание приятно для уха, и сам инструмент нетрудно изготовлять, но во времена Баха, со всеми разновидностями инструментов в употреблении, создание каждого клавесина было эклектичным. Я уверена, что в исполнении нужно добиваться этой эклектичности и разнообразия.

В ПАРИЖЕ я жила в маленькой комнате в посольстве, около Эйфелевой башни. Мой график был очень напряженным, но я каждую неделю писала Виктору, рассказывая обо всем, что происходит, но стараясь не написать ничего такого, что вовлекло бы нас в неприятности. Через несколько недель после приезда мне предложили выступить с концертом вместе с певицей Жермен Фужье. Я должна была сыграть несколько сольных пьес Куперена. Рецензенты отозвались благожелательно. На втором концерте я сыграла снова Куперена и еще Берда, «Итальянский концерт» Баха и сонату Мысливечека в ля мажоре. С этой же программой я выступила в том же году в Болгарии. Опять последовали положительные отзывы, я постепенно приобретала известность, которая, надеялась я, приведет к новым предложениям из-за рубежа. Дружелюбные французские студенты Маргерит звали меня на вечеринки в свои квартиры, где мы пили французское вино, курили французские сигареты, танцевали, пели, разговаривали о политике, искусстве и книгах. Никогда раньше я не наслаждалась подобной свободой.

Консул при чешском посольстве по имени Владимир был тоже добр ко мне, и мы стали друзьями на многие годы. Он объяснил, где чешские соглядатаи выслеживают меня, например в Ле Де Маго, популярном среди туристов месте, которое мне было не по карману. Мое пребывание во Франции совпало с важным юбилеем Ленина, и, поскольку от Владимира требовали как-то отметить его в связи с жизнью Ленина в Париже, он повел меня в Кафе Ротонды на Монпарнасе, куда заходил Ленин, и расспрашивал там, не помнит ли кто вождя. Нам сказали, что один старый официант до сих пор жив, и дали адрес. Мы отправились к нему, но он качал головой: он не помнил никого по фамилии Ленин.

Тогда Владимира осенило:

– А месье Ульянов?

Как только старик услышал фамилию Ульянов, его лицо просветлело:

– Да, конечно! Что с ним сталось? Он был очень любезен со мной.