Сто чудес

Раздумывая над словами Виктора, я говорила себе: если я откажусь поехать с баховской программой в родную страну композитора, то куда еще я должна буду, следуя своей логике, отказаться ехать – во Францию, в Британию? И как насчет всех этих стран, где знали о Холокосте, но ничего не предпринимали? Все виновны, но тогда мне вообще не стоит куда-либо отправляться для выступления.

Я признавала, что на мне лежит моральная обязанность отбросить тревогу и, раз мне представился такой шанс, сыграть Баха в Мюнхене, и сыграть хорошо.

Сперва, однако, требовалось получить разрешения в Академии и в министерстве культуры. Я должна была играть перед тамошним комитетом, а там еще заглянут в мою политическую характеристику. Я должна пройти министерский отбор и квалификационное испытание. Я считала себя достаточно хорошим музыкантом для участия в конкурсе, но я ни на минуту не задумалась о том, чтобы выиграть премию. Все, чего я хотела, – это услышать других молодых клавесинистов, так как в Праге не было ни одного. Кроме старых записей Ландовски, я не располагала ничем – никакой информацией о современных клавесинных трактовках старинной музыки, и кроме моего профессора в Чехии вообще никто не играл на этом инструменте.

Мне посчастливилось получить разрешение на выезд, мой концертный директор, присутствовавшая на всех выступлениях, уже успела стать поклонницей моей игры, и она сказала: «Почему бы и нет?» Она разрешила поехать вместе со мной двум флейтистам – Ярославу Йосифко и Яну Гектару и пианистке Мирке Покорне, которые тоже могли попробовать победить в состязаниях. Ярослав был профессором игры на флейте, поэтому ему поручили отвечать за нас и за то, что мы не сбежим на Запад.

Власти показали, как всегда, хорошую осведомленность. Они знали, каковы наши отношения с мужем, и знали, что мы действительно любим друг друга, как говорим, или по крайней мере в достаточной мере, чтобы я не сбежала. За нами неустанно следил сосед-агент тайной полиции. Он подслушивал каждое наше слово. Существовали еще уличные комитеты, составленные из консьержей каждого дома. Они шпионили в интересах государства и имели право давать политические отзывы обо всех жильцах.

Однажды я пошла в паспортный стол возле Староместской площади забрать документы, поскольку отправлялась на другие гастроли, организованные министерством, но мне сказали: «Есть одно затруднение. Ваш уличный комитет не дал вам разрешения на выезд из страны». Тогда-то я и узнала об этих комитетах.

Я пошла к своему соседу и спросила, не знает ли он кого-нибудь оттуда, с кем я могла бы поговорить. Он изобразил неведение, но вечером в девять часов раздался звонок в нашу квартиру. На пороге стоял мужчина.

– Здравствуйте, я ваш сосед. Хотел поближе познакомиться. Угостить стаканчиком вина?

Я понимала, зачем он на самом деле пришел, пригласила, позволила осмотреть наши комнаты, убедиться, что вещи не упакованы и мы не собираемся покидать страну. На следующий день комитет дал согласие на мой выезд.

Еще в начале брака мы с Виктором научились вести двойную жизнь: одна ее сторона была публичной или рассчитанной на посторонних, другая – частной, и здесь мы свободно выражали наши мысли и чувства. Так мы и жили на протяжении более чем сорока лет – в постоянной атмосфере тайны и страха.

ХОТЯ МНЕ пришлось в Мюнхене встретиться с весьма сильными соперниками со всего мира, включая немецкого клавесиниста Карла Рихтера, который, по моему убеждению, должен был победить, я – к собственному удивлению – прошла первый тур и затем второй. И, как ни странно, попала в финал. В состав жюри входили среди прочих композитор и бывший немецкий солдат Карл Орфф, венгерский еврей дирижер Дьордь Солти, немецкий композитор-антифашист Карл Амадей Хартман, французский композитор и бывший военнопленный Оливье Мессиан и швейцарский композитор, клавесинистка Маргерит Ресген-Шампьон.

Перед поездкой мы с флейтистами прошли инструктаж, посвященный тому, как вести себя на Западе, и обещали связаться с нашим посольством сразу по прибытии в Германию, чтобы за нами не прекращался присмотр. Я была в Германии впервые, но приятная молодая женщина по имени Ханнелоре, которая потом всюду водила нас и в шутку упоминала меня как «Зузану с непроизносимой фамилией», встретила нас на вокзале и очень хорошо позаботилась о наших нуждах. Увидев у меня громоздкое издание «Гольдберговских вариаций», она дала мне свой экземпляр, поменьше. Мы так сошлись, что поддерживали связь и после, обмениваясь письмами.

Поскольку наличных денег позволялось взять собой где-то около десяти долларов, то поселились мы в дешевом пансионе на окраине. В день прибытия я узнала, что выступаю уже завтра, 3 сентября, перед публикой в Софиензаале, самом маленьком концертном зале бывшего дворца баварских королей. Проект финансировало несколько немецких радиостанций, транслировавших выступления солистов в сопровождении прекрасного оркестра Мюнхенского радио. И я должна была первой из конкурсантов, в 9 часов утра, подняться на сцену.