Сто чудес

В январе и феврале нас посылали в лес, в место под названием Хитфельд, рыть траншеи, куда потом ставили немецкие танки, а мы сверху клали на них торф и ветки. Танки должны были дожидаться британских солдат. Труд был чудовищно тяжелым, земля глубоко промерзла в ту зиму, одну из самых суровых в истории Европы. К тому времени уже слышались артиллерийские залпы на юге, в направлении Ганновера, и хотя мы и боялись, но пальба внушала нам надежду, что война скоро кончится.

Изнуренная и окоченевшая, я села в снег на минуту, чтобы отдышаться. Посмотрев под ноги, я впервые заметила, что снег начинает таять. Я подняла голову, услышала птичье пенье и почувствовала дыхание приближающейся весны, несущей обновления жизни и новую надежду.

Именно надежда позволила нам продержаться так долго. Мы надеялись в Пльзене, что немцы не вторгнутся в Чехословакию, а когда это случилось – что наши союзники придут к нам на выручку.

Потом мы надеялись, что останемся дома и не попадем в гетто или лагерь, в отличие от столь многих. Мы надеялись в Терезине, что нас не отошлют в место, подобное Освенциму. Потом в Освенциме – что не угодим в газовые камеры.

Когда слышали канонаду и видели самолеты над Гамбургом, мы надеялись, что война скоро завершится.

Надежда, как всегда, обманула нас. Примерно через неделю после того, как, сидя в снегу, я ощутила ее проблеск, нас с мамой грубо разбудили вместе с остальными женщинами и посадили в грузовики. Как и мы, немцы понимали, что войне конец, и меньше всего на свете им хотелось оставлять какое-либо свидетельство о своих преступлениях.

В третью неделю февраля 1945 года нас опять затолкали в вагоны для скота и отвезли на сто двадцать километров к югу в самый, как выяснилось, худший немецкий концлагерь.

Если Освенцим был Адом, то это – Нижним Адом. Самым дном преисподней.

Берген-Бельзен.

11. Индржихув Градец, Чехословакия, 1968

НОЧЬ, КОГДА советская армия вторглась в Чехословакию, навеки запечатлелась в моей памяти – 20 августа 1968 года.

Лето прошло чудесно, и вчера я въехала в комнату, которую сняла у знакомых в городке Южной Богемии, где выступала на музыкальном фестивале. Виктор трудился над новым сочинением в доме своей семьи в Индржихуве Градеце, но приехал оттуда составить мне компанию.

Утром он проснулся с такой дикой зубной болью, что решил ехать в Прагу к дантисту. Я предложила составить ему компанию, но через километр передумала: «Извини, Виктор, мне нужно поработать. По-моему, я должна вернуться и поиграть перед завтрашним концертом».

Он отвез меня домой и отправился в Прагу один. Я играла весь день, как и планировала, а потом пошла погулять. Погода стояла чудесная. Я повстречала женщину, которая работала редактором на Чешском радио и которую я знала благодаря Виктору. Она сообщила, что только теперь начался ее летний отпуск, потому что на советско-словацкой границе проходили важные переговоры между советским лидером Леонидом Брежневым и нашим новым первым секретарем партии Александром Дубчеком. Целью переговоров было уладить разногласия по программе либерализации, начатой Дубчеком и известной как «Пражская весна».

– Вроде прошло хорошо, – сказала радиоредактор, – и теперь, когда все утряслось, я смогла вырваться отдохнуть.

На душе у нее было легко, и у меня тоже. После избрания Дубчека в январе политический климат полностью изменился. Мы представить себе не могли, что реальны такие радикальные реформы, названные «социализмом с человеческим лицом». Он отменил цензуру, ослабил ограничения на выезд, на свободу слова. Теоретически это означало, что мы можем путешествовать за рубеж и свободно говорить о государстве все, что заблагорассудится, хотя после стольких лет репрессий мало кто решался.

Я испытывала эйфорию, в отличие от Виктора, с самого начала скептически отнесшегося к переменам. А на мой взгляд, они были естественны, и я впрямь поверила в социализм с человеческим лицом. Он сомневался.

Фестиваль «Пражская весна» усилил мои радостные ожидания. Особенно запомнился он благодаря приезду в Прагу мировой знаменитости – пианиста Артура Рубинштейна. Он исполнил фортепианный концерт Брамса в си мажоре с Чешским филармоническим оркестром и на следующий день, неожиданно, еще и Шопена. После выступления я познакомилась с ним, он был полон энергии, очень общителен – еврейский беженец из Польши, он говорил как минимум на пяти языках.

Этот странный период в нашей истории начался вскоре после кубинского кризиса, когда Хрущев и Кеннеди столкнулись лбами. В мире достигла пика и еще продолжала расти напряженность холодной войны. По всей нашей стране волной прошло ощущение, что коммунистическая диктатура Москвы вдруг стала невыносимой. Возмущение возникло в культурно-артистической среде, особенно на Конгрессе писателей, потребовавших меньше цензуры и больше свободы. Так шли дела до 1967 года, когда президента Новотны вынудили уйти в отставку и власть попала в «надежные руки» Дубчека, остававшегося загадкой.