Сто лет Ленни и Марго

Я улыбнулась отцу Артуру, дав понять, что это хороший ответ.

Подождала, пока он снова заговорит, но теперь, когда его не собирались перебивать, отец Артур молчал. Я написала две Н на пыльном жалюзи.

– По правде говоря, Ленни, не могу представить Иисуса за рулем. Очень уж фантастично.

– Но когда он вернется, если вернется, разве не захочет ездить повсюду?

– Я…

– Хотя его ведь подвезут, если попросит. Иисусу никто не откажет.

Я вывела на жалюзи И и повернулась.

– А с другой стороны, вдруг люди не поймут, что это Иисус, потому что он переоденется в нищую старуху, и никто не поможет ему, ведь никто больше не подбирает автостопщиков, и он проторчит на Mi не один час? Весь замусолится и с этой своей бородой и всем остальным станет похожим на бродягу. Пойдет пешком, тут-то его и заберут в полицию – подумают, что наркоман. Захотят поместить в реабилитационный центр, а он им скажет: я, мол, Сын Божий. Но никто ему не поверит – с чего бы? И отправят его в какое-нибудь исправительное учреждение, а там куча народу, и каждый заявляет, что он Иисус, а где настоящий – никто не знает.

Отец Артур стер приставшую к уголку рта крошку.

– А зачем Иисус переоденется в нищую старуху?

– Чтобы посмотреть, на самом деле люди добры или так хорошо к нему относятся только потому, что он Иисус.

– И чтобы выяснить это, ему надо переодеться старухой?

– Да, и если они будут хорошими, он подарит им розу.

– Это не из “Красавицы и Чудовища” случайно?

– Вы же священник, вот вы и скажите.

Первая зима

Черч-стрит, Глазго, декабрь 1952 года

Марго Докерти 21 год

1 сентября 1951 года, в 12.30, мы с Джонатаном Эдвардом Докерти шли к алтарю на трясущихся ногах и с чужим обручальным кольцом. Мама моя плакала, но совсем не поэтому. А потом мы переехали в съемную квартирку рядом с Черч-стрит.

Я работала в универмаге, а Джонни, выучившись, устроился в стекольную мастерскую Даттона, где изготавливали оконные стекла и зеркала, и это было совершенно логично, ведь для меня Джонни стал и окном, и зеркалом. Порой казалось, что вижу его насквозь, а иной раз я смотрела на Джонни или высматривала Джонни, но видела лишь свое отражение.

Он оставался высоким и стройным, вдумчивым, но теперь я смотрела на него иначе, потому что знала, как у него отвисает челюсть во сне. Знала ту единственную песню, которую он без конца насвистывал. Джонни уже не казался таким интересным теперь, когда я понимала, что, сидя рядом со мной, он может молчать часами. Уже не казался таким очаровательным, ведь я слышала, как он сквернословит в гостиной, пытаясь вкрутить непослушную лампочку в патрон. Уже не казался таким умным, ведь я видела, как по воскресеньям в церкви он, в несуразном костюме, причесанный на косой пробор, пинает брата Томаса по ноге за то, что тот стащил его псалмы.

По настоянию матери Джонни мы каждое воскресенье ходили в церковь всей семьей: она, тетка Джонни, Томас, Джонни и я. Всегда садились на одну и ту же скамью – справа, рядом со статуей Девы Марии с младенцем Иисусом на руках. Чтобы занять ее, мы должны были прийти в 8.20, хотя служба начиналась в девять.

К первой годовщине свадьбы Джонни подкопил денег, мы сели в поезд и поехали с ночевкой на север, в высокогорья. Взяли с собой еду для пикника на берегу озера, и, хоть отправлялись в путешествие вдвоем, домой нас вернулось трое. Все шло, как и должно было. Я вышла замуж и теперь ждала ребенка.

Я не говорила Джонни до декабря. Точнее, вообще не говорила. Решила, пусть платьице скажет. Белое, с вышитыми на подоле парусниками. Шелковое, нежное, приятное на ощупь. Хоть для мальчика, хоть для девочки. Под Рождество я завернула его в бумагу, аккуратно уложила сверток в коробку, и тут же мне стало грустно, ведь тайна нашего с малышом сосуществования теперь откроется. Я одна в целом мире знала, что мой ребенок существует. А для него я была целым миром. Я делила с ним каждый звук, каждое ощущение.

Утром 25 декабря Джонни, развернув бумагу, долго смотрел в коробку. Я думала, он улыбнется, разволнуется, но это было бы лишь отражением моих собственных чувств.

Мы ждали его реакции – малыш и я. В конце концов Джонни отложил белое платьице, подошел, сгреб меня в охапку. Чудесная новость, сказал он и настоял, чтобы мы оделись и пошли сообщить обо всем его матери.

Ленни переезжает в Глазго

Эребру – Глазго, февраль 2004 года

Ленни Петтерсон семь лет

Это тоже записано на видео.

Я стою рядом с мамой в пальто, надетом поверх пижамы с динозаврами. В одной руке держу набитого шариками поросенка Бенни, в другой – свой заграничный паспорт, который мне доверили на время путешествия, я ведь уже взрослая девочка.

– Помаши дому на прощание, Ленни! – говорит папа из-за камеры.

Я нехотя машу.

– Скажи: “До свидания, дом!” – велит папа.

Я поворачиваюсь и гляжу в камеру.

К нам присоединяется мама – садится на корточки, обнимает меня, и рука ее утопает в моем пальто.

– Hej då huset![2]

Мы машем запертой входной двери.