Сто лет Ленни и Марго

Стол всегда накрывался одинаково – белая скатерть, затем тарелки, непременно из одного сервиза, а на них веера ветчины и сыра, фрукты всех видов, сгруппированные по цветам, ломтики белого хлеба, вырезанные в форме сердечек, на керамическом блюде – выложенный ровными рядами поджаристый, хрустящий бекон. Омлет всегда был целым, кусочки яркого сладкого перца и лука лишь чуть-чуть выглядывали из-под его пышной корочки. Дальше шла большая сервировочная миска, полная каши, а за ней – три маленькие полосатые миски, составленные стопкой. Во главе стола – кувшины с кофе и соком, и по обеим его сторонам – карточки, на которых черными чернилами, каллиграфическим почерком написаны были наши имена.

Мы с отцом – он в элегантном костюме, я в пижаме – занимали свои места.

Отец выбирал: кусочек омлета, горсть винограда, изредка – холодный хрустящий бекон, а еще – миска каши и, может быть, тонкий ломтик сыра на хлебном сердечке. Я всегда повторяла за ним, даже если он всю неделю выбирал одно и то же, даже если мне его выбор не очень нравился. Мне нужен был ориентир, и отец им стал. Он знал это и всегда пил сок вместо кофе, чтоб я могла последовать его примеру.

Она не садилась с нами, ни разу. Оставалась в кухне. Летом стояла и пристально смотрела в окно над раковиной на наш садик. Зимой смотрела в темноту, на собственное лицо, отражавшееся в стекле. Я, помню, пробовала несколько раз позвать ее к нам и не узнавала ее взгляда, когда она вот так смотрела в окно. Учительница как-то обратила внимание на темные круги у меня под глазами, и я подумала, что наверняка болею тем же, чем и мама, – у нее при определенном освещении эти круги становились даже зеленоватыми. Омрачали ее красивые глаза. Я не сомневалась, что однажды вместе с ней окажусь на первом этаже задолго до рассвета и буду готовить стол к неизвестно какому торжеству для людей, которых все больше пугаю.

Порой отец, не зная, что я вижу, наблюдал за ней с таким же выражением лица, как и в то утро, самое первое. Будто хочет вытащить, спасти эту идущую ко дну душу, но она слишком далеко. Так он и поседел.

В конце концов ей пришлось обратиться к врачу. Может, она сама захотела, а может, ее заставили – дедушка с бабушкой или мой отец. Но вряд ли отец. Он не очень-то это умел. Однажды утром – мне тогда почти исполнилось шесть – мы, спустившись вниз, увидели голый стол – ни скатерти, ни завтрака на любой вкус. Пустой, если не считать мамы, которая сидела за ним, ссутулившись, уронив голову на руки. Ее темные волосы сливались с деревянной столешницей. Она умерла, подумала я и заплакала, но отец сказал: она просто спит. По его голосу я поняла, что это хорошо.

– Пойдем-ка, малыш… – Отец нашел мне хлопья и миску, и вот так – я сидела на кухонном столе, он стоял у окна – мы впервые нормально позавтракали.

– Ты уж прости маму, – попросил отец.

Я не знала, что ответить, и сказала:

– Ладно.

– Ей нездоровилось.

– А теперь ей лучше?

– Наверное, – он зачерпнул ложкой хлопьев. – Она любит тебя, шалунья.

Первый поцелуй Марго Макрей

Мы с Уборщиком Полом решили повеселиться – по пути к Марго еще раз навестить свирепую Мадам Отдохни. Но когда пришли и Пол отдернул шторку, увидели пустую кровать.

И ничего веселого тут не было.

Пол задернул шторку, и мы отправились к Марго, стыдясь друг другу в глаза смотреть.

“Что если и ее больше нет?” – крутилось у меня в голове, пока мы петляли по коридорам, направляясь в Ньютоновское отделение – Ньютон-уорд.

Я видела, не видя, ее пустую кровать. Маркерную дощечку, с которой стерли ее имя, ее книги, которые собрали и упаковали, чтобы безвозмездно куда-то передать. Ее аккуратно сложенную фиолетовую пижаму и тапочки, отгулявшие свое.

С пропуском Пола перемещаться по больнице было значительно проще. Мы могли попасть куда угодно, не объясняя ничего по внутренней связи. Просто заходили в нужную палату, и всё. Надо бы не забыть и попробовать себе раздобыть такой. Пол дружелюбно махнул рукой сидевшей за сестринским столом служительнице, не получил ответа, и мы, не останавливаясь, свернули к нише с кроватями за ее спиной.

– Нет, – пробормотала я, ни к кому не обращаясь, готовясь выдержать удар, если Марго вдруг не окажется.

Но она никуда не делась, сидела и набрасывала что-то шариковой ручкой на оборотной стороне страницы, вырванной из книжки с кроссвордами. Марго рисовала дверь. Я уселась рядом и стала ждать.

Кромдейл-стрит, Глазго, 1949 год

Марго Макрей 18 лет

Стройный молодой человек из поезда, предложивший мне любовь, будто леденцы от кашля, выглядел намного старше своих лет. Ему было всего двадцать, а не двадцать пять или двадцать шесть, как мне с первого взгляда показалось. Может, из-за костюма. Он тогда ехал на собеседование – устраиваться учеником на столичный стекольный завод.