Сто лет восхождения

— Теперь по поводу твоего поручения... — Голос Неменова утратил оживление. Явно старается подыскать подходящие выражения и не может. — Не пришлось даже подниматься на этаж... Все хорошо видно с улицы... Алло! Игорь Васильевич! Ты меня понял?

— Да!

Он понял отлично, потому что в осажденном Севастополе не раз видел рухнувшие фасады домов, раскрывшие, словно напоказ, всю сокровенность теплого человеческого жилья. Буфеты с вырванными дверцами, и едва держащиеся на гвоздях семейные портреты, и ветер, бездумно перебирающий листы разбросанных книг, и детские игрушки, беспощадно разметанные взрывом. Последнее казалось самым страшным во всей этой открытой наготе чужой, внезапно оборвавшейся жизни.

Отныне так же выглядит и его квартира, в которой они бездумно, весело встречали новый, 1941 год. Дом в Ленинграде перестал существовать. Было горько. Но в те дни среди всеобщего потрясения и горя это не ощущалось так остро.

Другое волновало людей.

...Ольховка и Прохоровка, Поныри и Обоянь. Названия никому не известных до тех дней населенных пунктов звучали по нескольку раз на дню в сводках Совинформбюро летом 1943 года. Там, за тысячи километров от карантинного барака госпиталя, в глубоком тылу кипели небывалые сражения.

Обитатели госпиталя жадно слушали радио, читали газеты, обсуждали, спорили до хрипоты, меряя все горьким опытом своей фронтовой жизни.

Ротные и взводные, пожилые и молодые спорили об охватах и клещах, ударах с фланга и группах прорыва. Послушать, так каждому место в Генеральном штабе, на худой конец, в штабе фронта. Но в этих досужих, бесплодных рассуждениях проглядывала злость и боль прежних отступлений, бессилие и растерянность первых дней, недель, месяцев войны. Боль потерь.

В день, когда освободили Белгород, Явлинский предстал перед врачебной комиссией. Его внимательно осматривали, изучали анализы, перекидывались латинскими терминами. И когда он резко спросил, скоро ли ему на фронт, члены комиссии разом закрутили головами.

— О фронте, майор, забудьте. Там нужны абсолютно здоровые люди. Чтобы им наркомовская норма не была категорически противопоказана. И котловое довольствие без ущерба. По прежним временам вам бы Ессентуки попить, номер семнадцать. Вы кто по специальности? Артиллерист. Нет, в гражданской, так сказать, жизни? Ах, инженер. А семья? Здесь же. Вот так и напишем. Тыл тоже воюет. Ну-ну, майор...

Начав войну с первых месяцев, Явлинский сейчас удивленно всматривался в этот незнакомый, незатейливый и жестокий быт тыла. Жена умела писать бодрые письма. Но вчера она резала брусок рыхлого пайкового хлеба, а сын собирал хлебные крошки со стола в согнутую ковшиком ладошку... Землистые измученные лица женщин, и хрящи позвонков, рельефно выступающие на спинах детишек, и терпеливые очереди у продуктовых магазинов, и завистливые взгляды женщин. Вот он, пусть исхудавший, желтый, но живой, шагает по этим пыльным улицам рядом с женой. Теперь ему предстояло жить и работать здесь.

В первый день, став заместителем начальника базы материального снабжения, он чуть не сорвался. Часа три обходил свое новое хозяйство — бесконечные, набитые доверху склады, в которых что-то учитывали, что-то перебирали, перекладывали с места на место, создавая видимость работы, ловкие снабженцы в накинутых спецовках поверх отличной, первого срока, традиционной формы из диагонали. Во дворе толкались шоферы с трехтонок и полуторок. Тоже все какие-то гладкие, ловкие, независимые. На базе, помимо техники, хранилось обмундирование.

Когда Явлинский вернулся в свой крохотный кабинетик, то обнаружил на рабочем столе увесистый мешок с туго завязанной горловиной. Он вызвал дежурного и спросил:

— Что это?

Тот со снисходительной усмешкой — так показалось Явлинскому — окинул его выбеленную гимнастерку и ответил:

— Сахар, товарищ майор.

— Откуда?

— Да не упомню, кто-то принес...

Дежурный стоял, засунув пальцы за широкий кожаный ремень, отводя взгляд куда-то в сторону. И медленно ронял слова, которые с трудом доходили до Явлинского: «У нас так бывает... Ничего особенного...»

Настороженность, раздражение, которые копились в Явлинском все время, пока бродил по узким переходам складов, неосознанное, подавляемое чувство вдруг разом выплеснулись здесь.

Явлинский рванул почему-то вдруг врезавшийся в шею тугой ворот старенькой гимнастерки. Пуговица с треском отлетела и почему-то схватился за стул. Дежурный, как заяц, метнулся из кабинета. Упав на стул, отдышавшись, Явлинский вновь вызвал дежурного и тихим голосом, кивнув на мешок, бросил: «Убрать!»