Сто печалей

Первые три стиха первой строфы имеют вполне ясный смысл: продолжается описание обстановки. На западе виднеется крепость Куйчжоу. Повернувшись в ее сторону, поэт видит косые лучи уже совсем заходящего солнца. На небе проступили звезды. Виден Северный ковш — созвездие Большой Медведицы. В десятой луне, т. е. осенью, это созвездие стоит здесь низко в северо-западной части неба — как раз в том направлении, где находится далекий Чанъань. Смотря в сторону Северного ковша, поэт как бы видит вдали блеск столицы. Быстро наступает вечер. Из ущелья Усян доносятся крики обезьян, во множестве там обитающих. Их жалобные крики в соединении с унылой картиной осени усилили грустное настроение поэта, и на глазах у него навернулись слезы. Он вспомнил, как в песенке охотника, известной ему из старинной «Книги о воде» («Шуи цзин»)[329] говорится:

«Длинны ущелья Санься и Уся. Кричат обезьяны. И при третьем их крике слезы уже льются у меня на одежду!». Поэту остается только сказать: «Слышу обезьян и действительно проливаю... при третьем крике слезы».

Но есть в этих строках и одна деталь, напоминающая о втором плане: поэт говорит не просто «крепость Куйчжоу», а «одинокая крепость Куйчжоу»; выражение же «одинокая крепость», как и выражение «одинокая лодка», является обычным в поэзии образом одиночества, покинутости. Поэтому вполне подготовлен переход к четвертом стиху: «еду посланцем, попусту следую... восьмой луны плот».

Чтобы понять этот стих, следует знать старинные рассказы. Один — о том, как некий человек, живший на берегу моря, однажды во время восьмой луны увидел плот, прибитый к берегу, отправился на нем в море и доплыл до самой Небесной реки, по-нашему — до Млечного пути[330].

Другой — о том, как известный Чжан Цянь, отправленный ханьским императором У-ди в «Западный край», по-нашему — в страны Восточного Туркестана, поплыл на плоту вверх по Хуанхэ и также добрался до Небесной реки[331].

Из первого рассказа поэт взял выражение «восьмой луны плот», которое стало в китайской поэзии образом странствий. Из второго заимствовал выражение «еду посланцем», которое он применяет к себе: по своей прежней должности в Чанъане он мог быть также куда-нибудь направлен с поручением. В контексте это звучит как «я — странник».

Но главное в этом стихе содержится в словах «лишь попусту следую». Те двое достигли чего-то — добрались до самой Небесной реки, он же только попусту странствует — без всякой надежды дойти до какой-нибудь цели.

Во второй строфе опять соединены два плана: прошлое и настоящее. Поэт говорит о «расписной палате», как именовали тогда высшее правительственное учреждение в Чанъане. Стены этой палаты были расписаны изображениями «мудрых и доблестных мужей древности». Когда-то поэту приходилось нести там ночное дежурство, а во время дежурства у изголовья дежурных ставились жаровни для согревания, служившие одновременно курильницами с благовониями. Теперь, думает поэт, все это отошло от меня. И тут же следует возвращение к первому плану: вероятно, показалась луна и осветила белый парапет горной башни — сторожевого укрепления, послышались камышовые дудки часовых. Он добавляет, что и светлое пятно на верхушке башни, и звуки дудки «скрыты», т. е. едва видно первое, едва слышно второе. Вот что теперь перед поэтом вместо Чанъаньского дворца.

До сих пор все понятно. Но два последних стиха снова доставили комментаторам немало хлопот.

На первый взгляд все обстоит как будто благополучно. Сначала шла речь об уже совсем косых лучах солнца; затем о том, что солнце зашло и показалась луна, сперва — низко над горизонтом, так что она осветила только самый парапет сторожевой башни на горе, потом она поднялась выше и ее лучи осветили камни на склоне горы, выступавшие среди цветущих глициний и плюща, растущих меж этих камней; наконец луна поднялась еще выше, и вот ее лучи упали на цветы, точнее, султаны тростников и мисканта, уже в самом низу — на прибрежной отмели. Представляется так, что поэт нарисовал картину природы в ее изменениях во времени.

И тем не менее в этих строках есть кое-что, вызывающее недоумение. Согласно приведенному толкованию, дело идет об одном вечере, о том, что луна сначала освещает камни на склоне горы, выступающие среди цветущих глициний и плюща, а потом — цветущие тростник и мискант внизу у самой реки. Сюй Вэй первый обратил внимание на то, что поименованные растения не цветут одновременно: глицинии и плющ цветут летом, тростник и мискант — осенью[332]. Справедливость указания Сюй Вэя подтвердили и многие другие комментаторы. Следовательно, эти строки не входят в описание вечера.

О чем же они говорят?

Ключ к пониманию смысла этих строк видят в начальном восклицании: «Прошу, смотри!». Эти слова в китайском языке могут употребляться как восклицание вообще. И тогда получается такой смысл: «Смотри, пожалуйста! Видел я, как луна освещала камни среди цветущих глициний и плюща, и вот вижу, как она освещает султаны тростников и мисканта».