Сто печалей

Высоко на горе красуется пышный дворец Пэнлай. Его главные ворота, а это значит весь фасад, повернуты к Наньшань — Южной горе, т. е. к солнцу. Вздымается ввысь — туда, где собираются дожди и протекает Небесная река, т. е. к самому небу, «Золотой стебель» — медный столб, увенчанный чашей Чэнлу, «принимающей небесную росу». Там, на западе — Яочи, Яшмовый пруд. В него сходит Сиванму, «Мать — царица Запада». С востока идет фиолетовая дымка. Вот она уже заполнила заставу Хань. Медленно расходятся облака — два сомкнувшихся пышных фазаньих хвоста-опахала над троном, — и в сиянии солнца сверкает золотая чешуя дракона... Узнаю лик самого государя.

Что это такое? Чанъань? Видение столицы? Как будто так. Пэнлай — это Дамингун, дворец за воротами Красного феникса, на горе Лунгоушань, т. е. один из загородных дворцов танских императоров. Его главные ворота, а это значит и он сам, обращены, как это и полагается, к югу — в сторону Наньшань, ныне — Чжуннаньшань, — Горы Юга. В дворцовом парке действительно был «Яшмовый пруд» — Яочи. У трона в парадном зале действительно было большое опахало, сделанное из пышных фазаньих хвостов. Когда обе половинки этого опахала раздвигались, перед всеми представал восседавший на троне император и в лучах солнца (трон был обращен на юг) действительно ярко блистал вытканный на его одеянии дракон. Но в видении поэта для омовения в Яшмовый пруд сходила не Ян Гуй-фэй, прекрасная фаворитка Сюаньцзуна, а Сиванму — «Мать — царица Запада», того таинственного «Запада» древних китайских легенд, который был для обитателей древнего Китая такой же страной чудес, каким был когда-то для людей Запада загадочный Восток. Один из правителей глубокой древности, Му-ван, пробрался в эту таинственную страну, был гостем «Матери — царицы Запада» и пировал с ней на берегу Яочи — Яшмового пруда[335].

Но может быть, поэт здесь просто говорит образами древней легенды о том же парке Чанъань, и «Сиванму» просто поэтическое обозначение императорской фаворитки?

Можно было бы подумать и так, если бы не «застава Хань» и не «фиолетовая дымка», которая надвинулась на нее с Востока. «Застава Хань» никак уже не Чанъань, даже как-нибудь фигурально. Это где-то на далекой границе страны; пройдя ее, путник попадает на дорогу, ведущую именно на «Запад» — в ту самую неведомую, полную чудес страну, которой правит «Мать — царица Запада». Когда-то, также очень давно, страж этой заставы заметил странное явление: с Востока, т е. из глубины Китая, к заставе медленно надвигалось облако — дымка необычайной фиолетовой окраски. Он был мудр, этот страж, и сразу понял, что эта дымка возвещает, что к заставе приближается «Дао-жэнь» — «Человек Дао», «Человек Пути». И действительно, скоро у заставы показался восседавший на быке величественный старец. Это был Лао-цзы. Страж низко склонился перед путником, который, передав ему для покидаемой им страны «Дао дэ цзин» — «Великую книгу о Дао и Дэ», проехал заставу и исчез навсегда[336].

Если «застава Хань» не Чанъань, и «фиолетовая дымка» никак не дымки из очагов столицы, то солнце в следующем стихе не солнце, восходящее над городом, фазаньи хвосты не дворцовое опахало, дракон не прозаический император в парадном одеянии: поэт в своем видении увидел во всем блеске самого «Сына Неба», властителя могучей империи, во всей его славе.

Но тогда и Пэнлай не известный всем дворец Дамингун, а Пэнлайшань — «Волшебная гора», сказочная страна на самом востоке Восточного моря, т. е. того, неизвестно где кончающегося, а может быть, и никогда не кончающегося, океана, который только и видели обитатели Китая у себя с Востока.

А «Золотого столба» с чашей «Чэнлу» в Чанъане тех времен и вообще не существовало. Предание говорило, что такой столб стоял когда-то, в ханьские времена, в столице, находившейся тогда тут же, в районе Чанъаня. Это был отлитый из меди высокий столб в виде фигуры «Сяня» — мага, державшего в руках над головой чашу, в которой собиралась «небесная роса». Воздвигнуть этот столб приказал сам У-ди, с которым предание и история соединили образ создателя могущества империи. Император время от времени выпивал эту росу, и она давала ему здоровье, долголетие, силу. Характерно, что «Небо», в которое вздымается этот столб с чашей, «собирающей небесную росу», поэт называет образно: местом, где скопляются дожди и где протекает Небесная река.

Таким образом, в этом видении поэта черты реального Чанъаня переходят в образы славы и блеска великой империи. Не описание столицы дается в этом стансе, а гимн стране — древней, великой, славной. И воспета она в самых сказочных образах. Реальные черты истории причудливо переплетаются с легендой; конкретные детали становятся частями волшебной картины.