Сто тысяч раз прощай

– Хлопнуть по ляжке. А что, попробовать можно.

– Или просто держись естественно. Будь самим собой.

– Если я буду самим собой, меня тут же отсюда попросят.

– Но пока еще не попросили, – сказала она. – Пока мы здесь. – (У дома ударили в треугольник.) – Надо понимать, на сегодня все.

– Спасибо тебе. За то, что научила меня смеяться.

– Ха!

Мы возвращались вместе.

– Какие ощущения? – спросила она.

– Небольшой мандраж присутствует. Думаю, после этого меня снимут с роли.

– Глупости.

– Стоит мне в первой сцене открыть рот, как Алина непременно щиплет себя за переносицу и медленно-медленно мотает головой. А когда я говорю: «Оружье прочь и мигом по местам!», она вообще затыкает уши.

– С роли тебя не снимут.

– А вдруг?

– Тогда и я откажусь. Мы все откажемся. Сложим оружие. То есть палки.

– Ради меня?

– Нет. Нет, вряд ли.

– Ну, не знаю.

– Я уже все твои реплики выучила.

– Это, конечно, утешает.

– Да никто не собирается снимать себя с роли, не мучайся.

– А если они…

– Ну что еще?

Мы остановились у особняка; для репетиций Полли освободила самую большую комнату и сейчас устроила проветривание, распахнув застекленные двери.

– …мы все равно пойдем пить кофе?

– Дался тебе этот кофе.

– Или поужинать, или еще куда-нибудь?

– Поужинать. Это самый высокий уровень. А куда пойдем?

– Не знаю. В «Удильщик»?

– На вечер стейков или на мясной шведский стол?

– Как скажешь. Дама выбирает.

– Соблазнительно.

– Или можно просто так… увидеться.

– А то мы с тобой не видимся?

– Ты знаешь, о чем я.

– Вот же я смотрю прямо на тебя.

– Нет, я хочу подальше отсюда, от этого всего…

– А вот и он. – (К нам направлялся Майлз, на ходу попивая воду.) – Самый обезвоженный из молодых британских актеров. Что это он на себя нацепил? – На нем была баскетбольная майка с растянутым до грудины вырезом и голыми боками. – Уличную нетболку. Ладно, ни пуха. Как там звали твоего лучшего друга? По жизни?

– Харпер.

– Вот и представь, что разговариваешь с Харпером. Вообрази, что вы оба сняли симпатичных девчонок и вас распирает.

Опять, что ли, этот ее подтекст?

– Попробую.

– Вы с ним такими вещами не делитесь?

– Вообще-то, нет. Мы в основном деремся.

– Ну а ты притворись, что делитесь. В том-то и весь смысл этой сцены: двое молодых парней открыто говорят о своих чувствах. В тысяча пятьсот девяносто четвертом такое удавалось. Представь, как бы это выглядело в наши дни. Только нарисуй себе тот мир, где ты не такой зажатый.

Импровизация

После той стычки с Ллойдом мы с Харпером не общались. По понедельникам и средам я работал в смену на бензоколонке и для передачи ему натырил еще лотерейных карт, но он не появлялся. Игнорировал сообщения на автоответчике, и я уже стал думать, что в городе неполадки на линии. В большом каталоге способов физического и эмоционального насилия, которые были у нас в ходу не один год, – сталкивание с пирса, броски петардами, выстрелы из духового ружья, оставлявшие шрамы, – тот случай с бильярдным шаром определенно не занимал важного места. Однажды на лугу за домом Харпера мы затеяли игру, которую назвали «Битва при Азенкуре»: каждый по очереди завязывал глаза, чтобы высоко-высоко метнуть один за другим три дротика с острыми титановыми наконечниками для профессиональной игры в дартс, тогда как трое остальных должны были замереть на месте и не двигаться: каждый, зажмурившись и втянув голову в плечи, ожидал, на кого бог пошлет. Положить конец этой забаве могла только серьезная травма, и, конечно, очень скоро послышался глухой стук: из черепа у Фокса вертикально торчал дротик, а Ллойд, который в тот раз был метателем, катался по земле и еле дышал от хохота. И это было нормально, «в духе Ллойда». Но стоило один-единственный раз прицелиться кому-нибудь в голову бильярдным шаром…

Теперь я волей-неволей рисовал себе дальнейшую жизнь без Харпера. Когда в нашу семью ворвались вихри саморазрушения, он спокойно и ненавязчиво обозначал свое присутствие, и, хотя я не могу припомнить ни одного нашего с ним разговора, который можно было бы счесть личным или откровенным, Харпер, этот непостижимый, беззвучный семафор юности, внушал мне ощущение неравнодушия, а двоим другим каким-то образом давал команду, а точнее, отмашку если не включить доброту, то хотя бы отключить явную жестокость. В ту пору я дошел до того, что придумал себе робкую влюбленность в Харпера. Зачитанная до дыр библиотечная книжка о воспитании отрочества сообщала, что факты однополых увлечений – нередкое явление в подростковой среде. Я знал, что в частных школах-интернатах такие отношения процветают, так почему бы в Мертон-Грейндж не возникнуть подобному явлению? После знакомства с Фран моя теория мгновенно устарела, но я до сих пор ловил себя на том, что скучаю по Харперу.