Сто тысяч раз прощай

Суждено ли было ему узнать о Фран? Слушай, Харпер… Мартин… уже не соображаю, где имя, где фамилия… понимаешь, я как бы увяз в этой шекспировской бодяге, и там… только не смейся… есть одна девчонка, непохожая на других, веселая, реально умная, классная, с ней можно болтать сколько влезет… надо тебе с ней познакомиться! Но этот сценарий, как только я взялся облекать его в слова, попросту испарился, и мне пришлось допустить, что в эпоху Возрождения такие дилеммы решались проще.

– «Нет, не шутя скажи: кого ты любишь?»

– «А разве шутки были до сих пор?»

– «Конечно нет. Но кто она, без шуток?»

– Достаточно, очень хорошо, но давайте на этом остановимся. Итак, скажите: что известно каждому из вас об отношениях этих двух юношей?

Майлз, похоже, мог дать мне сто очков вперед, и я, как в школе, погрузился в молчание, слушая свою предысторию в его изложении: оказалось, мы вместе бегали в среднюю школу города Вероны, где я всегда видел в нем вожака и, возможно даже, размышлял Майлз, был немножко в него влюблен.

– Прекрасно, – сказал Айвор, – а теперь, прежде чем вновь обратиться к тексту, пусть каждый из вас представит какой-нибудь из ваших прежних разговоров наедине, где вы касаетесь темы любви.

Пауза.

– Можете не торопиться.

– Простите, Айвор, – начал я, – вы сейчас попросили нас…

– Отрешиться от текста и перейти к импровизации.

– В качестве кого… этих персонажей?

– Совершенно верно.

– На языке той эпохи?

– Я – запросто, – сказал Майлз.

– Но на этом можно не зацикливаться, Чарли. Веди беседу в свободной форме, не заботясь об исторической точности, здесь важнее то, как вы относитесь друг к другу. Просто… фантазируй.

– А что, давайте. – Майлз хлопнул в ладоши. – Когда мы ставили «Двенадцатую ночь», один из актеров забыл текст, и я понес отсебятину страницы на полторы – импровизировал, причем ямбом, и, клянусь, если записать, разницы никто бы не заметил…

– Нет, – сказал я.

– Не веришь?

– Я на это не способен, Айвор.

– А ты все же попробуй.

Двери в патио были закрыты, но я бросился напролом в стекло…

И не успел. Меня своими здоровенными голыми ручищами сгреб в охапку Майлз.

– Куда же ты, Бенвольо? Я сбился с ног, не зная, где скрыл тебя сей славный древний град.

– Ах, друг Ромео… – выдавил я, прижатый щекой к его гладкой безволосой груди. – Был я… в отчем доме. Я ездил в Рим, родителей проведать.

– Вот заладил тоже про маму с папой. Нам что сказано: говорить о любви!

– Любовь, любовь, – забормотал я. – А что тебе о ней известно, мой красавец?

– Любовь презренна, как поэзия и песни. Но ты, Бенвольо, для меня загадка. Ужель нашел себе ты тайную любовь? Тот образ, что тебе других дороже? Молю, признайся, ибо я твой друг сердечный.

– Великолепно, – прошептал Айвор, – просто великолепно!

И теперь они оба уставились на меня, а я обшаривал взглядом потолок, потом ковер, потом опять потолок, ища подсказки.

– Так вот, любовь. В любви мой опыт… скуден…. Пойми: любовь есть… что-то… с чем-то…. И больше, мой любезный, хоть дерись, ничего я тебе сказать не могу.

– Ну что ж, – вздохнул Айвор, – давайте подытожим, что мы усвоили.

Я усвоил, что лучше всего у меня получается слушать и кивать. По счастью, это и была слушательно-кивательная сцена, и, пока день клонился к вечеру, я начал кое-что соображать. Ромео заявляет, что в кого-то там влюбился, а я – Бенволио – намекаю, что в море рыбы немерено. «Советую: брось помыслы о ней!» – «Так посоветуй, как мне бросить думать».

И надо отдать должное Майлзу: он действительно с легкостью жонглировал этими «ох», «ах» «ужель», «увы», мог произносить их нараспев, а сам при этом прыгал, опускался на корточки, седлал стулья, задействуя в своей импровизации даже абажур и шторы. Я всеми силами старался ему соответствовать.

– Попробуй координировать свои движения с репликами, Чарли, – сказал Айвор, – не срывайся с места раньше времени, но и не запаздывай.

Однако расхаживать во время диалога было выше моих сил, особенно с текстом в руке. Другая рука, не влезавшая в карман джинсов, свисала со шлевки для ремня, как у игривого ковбоя. Майлз тем временем находил позы, которые мог на пару мгновений фиксировать, как манекенщик на фотосессии. Он двигался не вместе со мной, а вокруг меня, как будто я – кофейный столик.

Но наряду с тщеславием и самолюбованием в нем присутствовала убежденность, которая оказалась заразительной: когда мы «немного притерлись» и «дело сдвинулось с мертвой точки», я уже не шарахался как ужаленный, если он обвивал меня рукой за шею или толкал в плечо. Представь, что разговариваешь со своим лучшим другом, внушала мне Фран; так я и делал, и вскоре Айвор, серьезный и полностью вовлеченный в действие, уже стал подаваться вперед в своем режиссерском кресле и впиваться зубами в костяшку пальца. Примкнула к нам и Алина, все такая же серьезная за щитом сложенных на груди рук, но за все время репетиции она ни разу не ущипнула себя за переносицу и не покачала головой.

– Молодцы, парни, – сказал Айвор в конце дня. – Это огромный шаг вперед.

И я ощутил совершенно неожиданный прилив гордости.