Сто тысяч раз прощай

Но любовь скучна. Для каждого, кого она обходит стороной, любовь не нова и банальна, а первая любовь – это просто неуклюжее физиологическое воплощение того же самого. Шекспир, очевидно, это понимал; откройте самую знаменитую историю любви и зажмите между большим и указательным пальцем те страницы, на которых герои по-настоящему счастливы, без предшествующих событий и последующих мук, – только тот период, когда любовь взаимна и безмятежна. Получится тоньше тетрадки – даже на брошюру не потянет: краткая интерлюдия между предвкушением и отчаянием. Признания и ласки юных влюбленных, зарождение шуток, понятных только им двоим, сомнения и неуверенность, убеждения и клятвы – все это тщательно дозируется; если Шекспир и набросал когда-то сцены, где герои обсуждают любимые кушанья, или чистят друг другу пупки, или разжевывают тексты песен, то совершенно правильно сделал, когда вымарал их из второй редакции.

Начало и конец, предвкушение и отчаяние – вот в чем соль этой истории, но читать про состояние влюбленности, а особенно юношеской влюбленности – это все равно что слушать чужую похвальбу о прыжке с парашютом или подробный пересказ необычного сна или разглядывать выцветший снимок эпохального спектакля, сделанный с большого расстояния. Чем напряженнее чужой опыт, тем менее мы склонны выслушивать его описание; конечно, мы рады, что чужая жизнь радикально переменилась после неких волнующих событий, но нельзя ли уже пойти дальше?

А значит, лучше всего будет принять как данность, что мы, оставаясь наедине, либо целовались, либо дурачились, и было это совершенно потрясающе, я даже удивлялся, почему взрослые не занимаются этим постоянно, ведь мы потом открываем здесь новые стороны всю оставшуюся жизнь. Примем как данность и то, что разговоры, которые велись во время кратких передышек, были более искренни, проницательны, свободны, веселы, остроумны, серьезны, содержательны, плавны и глубоки, чем любые другие, когда-либо звучавшие между людьми; это были не просто разговоры, а реальные разговоры. Примем как данность еще и то, что мы были самыми остроумными на всем белом свете, и я с гордостью вспоминаю, как от моей шутки Фран описалась, да-да – обмочила джинсы. Примем как данность, что между нами не было ничего половинчатого, ни страстей, ни тревог, ни желаний, ни страха. Примем как данность, что мы составляли друг для друга сборники и пылко обожали музыку друг друга (ну или в крайнем случае притворялись), что очень серьезно и молча слушали, как Ник Кейв и Скотт Уокер поют о нас, как Нико и Нина Симон пробуются на предмет песни, которая будет нашей и заставит нас плакать, и что манеры, которые прежде считались дурацкими или даже отталкивающими, – держаться за руки, страстно целоваться на людях, передавать жвачку изо рта в рот – оказались вовсе не тошнотворными. Примем как данность, что ни один из нас не хотел быть ни с кем другим, ни в каком другом месте, а время, проведенное нами по отдельности, считалось потерянным и что невозможно было представить себе обстоятельства, где все перечисленное расценивалось бы иначе. Кое-что из этого еще всплывет ниже, в объеме, не превышающем брошюрку, но это неизбежно. А бóльшая часть не будет даже упомянута, но и забыта тоже не будет.

Прежде всего мне требовалось увидеть ее вновь, и за сорок восемь часов, отделявших нас от следующей встречи, я повторно открыл для себя все ту же фантастическую сущность времени. Выходные тянулись, как на неведомой планете. «В минуте столько дней», говорит Джульетта, которой, как я впоследствии понял, достались лучшие, самые точные строки в пьесе. До сих пор удивляюсь: откуда Шекспиру было это знать?

Сорок восемь часов, сорок шесть, сорок четыре. Господи, можно подумать, меня сослали в Мантую. Чем заполнить тягучее движение времени?

Я понимал: отчасти это можно считать испытанием, и тренировал силу воли, не приближаясь к телефону и воздерживаясь от «случайной» поездки в ее деревню. Нескончаемыми жаркими и влажными ночами меня, лежавшего на нижней койке, до костей пронизывало опустошение; челюсть сводило от боли; я ворочался, чесался и ерзал – как от душевного томления, так и от совершенно отстойной, далеко не романтической похоти, какая живет в армейских казармах. «Агония» – это слово нередко встречается в рассказах о разлуке влюбленных, но оно как нельзя лучше описывает и мое состояние в часы субботней вечерней смены, когда я глазел через окно на территорию бензоколонки и моя любовная паранойя получала разрядку лишь после шокирующих и откровенных воспоминаний о тех ласках, которым мы предавались на безлюдных автобусных остановках и в зарослях кустарника по пути домой. Сорок два часа, тридцать шесть, двадцать четыре; не умея подобрать нужные слова, я непроизвольно повторял в уме: «Неситесь шибче, огненные кони…»