Сто тысяч раз прощай

– «Посмотреть, где у него уязвимые места». Не знал, что это теперь так называется…

– Пора бы уже повзрослеть, Алекс.

– Нет-нет, мысль интересная. Мы с вами пойдем.

– Да мы на великах, – сказал я.

– А мы рядом побежим, трусцой! – не отставал Алекс. – Возьмите нас с собой!

– Что за детский сад. Поехали, Чарли.

– А кто же будет нащупывать мои уязвимые местечки? – не унимался Алекс.

– Мы с вами! – подтвердила Хелен.

– Все, мы поехали! – прокричала Фран. – Пока!

– До завтра! – прокричал я, поднимаясь на педалях.

– А нащупать мои уязвимые местечки?

– До свидания! До свидания!

Уязвимые места

В общем, следующие две недели мы по вечерам отрывались от коллектива, чтобы пробежаться по строчкам.

Никогда не видел такого обалденного зрелища, как Фран на своем итальянском гоночном велосипеде с загнутым назад рулем; по возможности мы старались ехать бок о бок, и над нами сквозь кроны деревьев старым проектором подрагивало солнце; порой мы уезжали совсем недалеко, делали остановку и, не прерывая поцелуев, неловко соскакивали с велосипедов. Поиском уязвимых мест мы занимались в роще и в зарослях кустарника; из-за отсутствия традиционных стогов располагались в тени затянутых в черный пластик цилиндров прессованного сена, и нам в спины упиралась свежая стерня, как утыканное гвоздями ложе факира. Однажды Фран принесла с собой похищенную у родителей бутылку красного и протолкнула пробку внутрь при помощи шариковой ручки; на дневной жаре приторное содержимое нагрелось до температуры чая. Мы по очереди пили из горлышка, а потом Фран, хмельная, с липкими губами, набрала полный рот вина и перелила в меня, стараясь не смеяться.

– Чувственно? Или гадостно? – допытывалась она, но липкие капли стекали у меня по шее.

Воспоминания о вчерашнем вечере и предвкушение нынешнего помогали мне продержаться на долгих, все более напряженных репетициях. Мы отсматривали сцены друг друга, и увиденное было… далеко от совершенства, но лучше, чем пафос и рисовка первых дней; нелепая манерность декламации мало-помалу исчезала, а из сплошного мрака возникали персонажи и сюжет. Актеры уже смотрели друг другу в глаза, не содрогались от касаний и подхлестывали партнеров. Я никогда не играл и не буду играть в оркестре, но теперь отчетливо представлял, какое чувство испытывают музыканты, разучив длинное произведение: они предвкушают полюбившиеся отрывки и находят, чем себя отвлечь во время скучных, а свою партию стараются исполнить так, чтобы выиграло все произведение, хотя никто в публике этого не заметит. Смущение, как я понял, хуже, чем старательность, и я, выкладываясь по полной, даже прошляпил тот момент, когда влился в труппу, как по своим ощущениям, так и по ощущениям партнеров. А какие, собственно, были у меня причины не стать частицей того, что любила Фран?

Хотя менее объективного критика, чем я, трудно себе представить, во мне крепло убеждение, что Фран – величайшая актриса всех времен. Я млел, когда ее глаза и руки подчеркивали мысль, словно следовали за птицей, залетевшей в дом; я млел от ее спокойствия, полного самоконтроля и уверенности в том, что каждое сказанное ею слово значительно. Я млел оттого, что слова у нее приобретали новое звучание, а потом совсем другое, и так при каждом повторе; я подавался вперед в своем кресле и не сводил с нее глаз, ни на минуту не завидуя и не комплексуя, а только гордясь ее способностями, гордясь и немного удивляясь, что судьба свела нас вместе. Но в течение дня мы никогда не прикасались друг к другу и обменивались только платоническими фразами; соблюдение этих правил подогревало мою агонию, будто я вынужденно задерживал дыхание и позволял себе сделать выдох лишь после того, как, распрощавшись с остальными, мы отправлялись искать место, где можно «пробежаться по строчкам». Иногда, поддавшись панике или угрызениям совести, мы действительно пробегались по строчкам, причем я выступал как заторможенный временный Ромео и лепетал что-то про святых, про губы и молитвы.

– «Однако губы нам даны на что-то?» – вопрошал я.

– «Святой отец, молитвы воссылать», – отвечала Фран.

– «Так вот молитва: дайте им работу. Склоните слух ко мне, святая мать».

– «Я слух склоню, но двигаться не стану».

– «Не надо наклоняться: сам достану».

– Тут ремарка: «Целует ее».

– Знаю, но это сейчас не обязательно. Мы только проговариваем реплики.

– Готов поспорить, Майлз это делает.

– Делает, но у нас железный уговор: без языков.

– Проследи, чтобы с его стороны не было нарушений.

– Непременно прослежу, – говорила она, целуя меня. – Но ты улавливаешь смысл?

– Он ей втирает, что поцелуй – та же молитва.

– Это старо.

– А она – сама рассудительность.

– Или вид делает. Она бы не дала ему себя поцеловать, если бы не захотела. Сдается мне, она этого хочет больше, чем он. Такова моя трактовка роли.

– Джульетта имеет на это право.

– Да уж не без того. Но до тебя дошло, какая там форма?

– Где?

– В нашем отрывке. Это же сонет. Четырнадцать строк, в конце двустишие.

Я пересчитал.

– Нет, не дошло. Значит…