Стойкость

— Ты отнял у меня все... отнял последнюю надежду на жизнь! — почти выкрикивал Юткевич.— И теперь у тебя хватает еще наглости швырять в лицо мне оскорбление. Вор ты!

Гордон расхохотался. Тонкое и по-своему красивое лицо его от этого хохота исказилось. Щеки окрасились румян­цем. Он, сдерживая прилив самоуверенного хохота, про­кричал:

— Дурак! Ты не знаешь, кто украл у тебя жизнь. Соо­брази получше, и ты поймешь, что совершил по отношению ко мне, ко всем нашим — преступление, ты предал людей, желавших тебе добра. Ты просчитался и просчитался непо­правимо.

— Ты!.. — отупело выкрикнул Юткевич и упал на тю­ремную койку.

И тогда двумя прыжками Гордон подбежал к койке, и, раньше чем Юткевич успел хоть что-нибудь понять, он обеими руками вцепился в его горло и навалился всем ту­ловищем.

— Собаке собачья смерть! — сквозь презрительный и жестокий смех процедил Гордон и сжал горло Юткевича.

Тот, словно уж, извивался в руках Гордона, но вскоре силы у него иссякли и не стало хватать воздуха. А Гордон, склонясь над ним, с садистским удовлетворением видел, какими стеклянно-прозрачными становились глаза Ютке­вича, как болезненная — предсмертная — синева заливает его лицо, как набухли кровью, готовые лопнуть, вены на лбу. Гордон, как вином, упивался предсмертной агонией врага. В диком экстазе, как помешанный, он громко хохо­тал. Месть и победа слышались в голосе этого человека.

Утром его ждал приговор.

***

В те дни по всей Европе цвели благоуханные розы. Они наполняли воздух густым ароматом. Лето шло своим чередом, им наслаждался каждый, кто мог, своим чередом шли международные и государственные конгрессы и кон­ференции, хотя одну из них, конференцию по разоруже­нию, покинула делегация Германии, покинула с помпой, заявив, что ее возвращение возможно лишь тогда, когда ведущие мировые державы обеспечат немцам равноправие. Немецкие граждане имели основание наслаждаться аро­матом роз, прелестью летнего отдыха. Вечерами, вернув­шись с загородной прогулки, они могли пойти в варьете и смеяться, смеяться, смеяться до потери сознания. Ах, до чего остроумно тамошние артисты в метких юмористиче­ских номерах ревю высмеивали Соединенные Штаты Аме­рики, стремление заокеанской державы разоружить своих европейских конкурентов. Хитрец этот дядюшка Сэм! Да только немца не так-то легко обвести вокруг пальца, нем­цы — истинные Немцы, с большой буквы — грезили о до­военной Германии, о былой мощи своего фатерланда.

Особенно большим успехом пользовалось ревю, в про­грамме которого прославлялся новый Мессия немецкого возрождения, человек с темным прошлым и темными по­мыслами, возвещавший войну евреям и большевикам. Ах, как легко вскидывала ножки прима-балерина, вытанцовывая грядущее торжество победы. Безусловно, талантливая актриса. Газеты восхваляли ее наперебой. И имя она но­сила поистине немецкое, национальное: Эльга Райх... Ей платили гонорары, ее забрасывали крупными благоухан­ными розами — алыми, розовыми, палевыми, желтыми, бе­лыми... Ах, как неповторим запах этих роз!

Розы пахли славой.

И пока Европа была охвачена лихорадкой конферен­ций, коварством дипломатических заговоров, одна шестая мира вооружала себя богатырями индустрии, страна под вой и зловещий шепот хищников всех религий и наций становилась ударной бригадой пролетариата... И множи­лись ряды ее ударников труда.

Достаточно было взглянуть на карту бывшей Россий­ской империи — страны эксплуатации, нищеты и безгра­мотности,— достаточно было окинуть взором карту, чтобы увидеть: там, где зыбучие пески наступали на человека, появлялась вода, и ей покорялась пустыня; там, где испо­кон веков лежали непроходимые болота, «чертовы колод­цы», пролегли каналы и водные магистрали, по берегам которых раскинулись колосистые поля; там, где медвежьей спячкой дремали богатства недр, днем и ночью не умолка­ли подъемники и жадно вгрызались в породу экскаваторы; там, где в щепки разбивались самые легкие челны, горде­ливо пересекали реки невиданные прежде плотины...

...Стоял Кравченко на Красной площади, смотрел на Мавзолей вождя, и вся неоглядная панорама страны соци­ализма как бы представала перед его мысленным взором.

Последний день в Москве... И почему-то не сожмется сердце в предчувствии неизведанного, и рвется всем суще­ством человек туда, где раскинулись бескрайние просторы страны, где идет работа — размаха небывалого!

Он еще раз перечитывает только что полученную путев­ку. Он поднимает глаза от бумаги и улыбается — широко, радостно. Ему хочется крикнуть на всю площадь, на всю Москву: путевка ЦК у меня в руках! Прощай, Москва! Мы расстаемся друзьями! Но Кравченко, нет, не кричит, он срывается с места и бежит мимо Исторического музея, ло­вит обрывки разговоров, лавирует среди трамваев и ма­шин... Он торопится, он спешит домой.

Его встречает Тася, озабоченная, раскрасневшаяся. Она пытается изобразить недовольство его долгим отсутствием.

А он, схватив ее в сильные руки, кружится по комнате, и весь он лучится мальчишечьей радостью.

— Ну, ты... отпусти!..— пробует она отбиться от не­го.— Славка увидит.