Стойкость

Наконец ему верит,— так думает Бердников,— наконец он может вернуть все потерянное, смыть со своего имени все пятна и пятнышки, оправдать возложенное на него доверие. Его коллеги, должно быть, полагают то же самое, но среди них — это факт! — есть обыкновенные глупцы, и ему, Бердникову, это не очень нравится. Еще два-три «выхода в народ» (окаменелое лицо снова искривилось и улыбке) — и он прочно станет обеими ногами на твердую почву. Только следить нужно за собой, только не ошибить­ся, только не выдать, чем полна душа его...

...Гомон, хохот, облако папиросного дыма, суета люд­ская обрушиваются на Кравченко из дверей парткома. Он знает, что едва переступит порог — к нему бросятся с не­отложными делами, жалобами, просьбами, требованиями. Он, как пловец перед прыжком в воду, предвкушая бодрящую стужу волны, сдерживает улыбку — и уверенно открывает дверь, чтобы с удовольствием окунуться в волну.

— Здорово!

— Иди сюда, Кравченко,

— Позвони в горком, раз пять спрашивали.

— Подпиши это. Что? Выписки из протокола.

И, не дойдя до своего довольно таки неуклюжего стола, он успевает справиться с сотнею дел, то шуткой, то вполне серьезно ответить на десятки вопросов. Обыкновение секретаря уже все знают — как только он достигнет стола, настает черед действительно серьезных дел. Кравченко, наконец, усаживается, берет карандаш и сперва записывает самое важное в настольном календаре. Потом оглядывает всех глазами, полными улыбчивого тепла, и обра­щается к ближайшему:

— Ну... валяй!

— Да у нас таковское дельце, товарищ секретарь, что за столом и не выскажешь. Пойдем к нам на рудодробильню. Все в один голос наказали, чтобы без тебя не возвра­щался, хоть насильно, да привел...

— А-а! Опять рудодробильня,— брови сходятся пад пе­реносицей.— Вот сейчас разберусь с остальными и сразу приду. Там у вас накрутили здорово?

— Да сам увидишь, чего толковать-то.

— Бунтуют, говоришь? — смеется секретарь, не сводя пытливого взора с рабочего. «Такой попусту горячку по­роть не станет, это свой и надежный», — мелькает мысль.

— Да какой там бунт. Требования справедливые. Так я подожду. Забегу еще к комсомольцам: есть и к ним дело.

Кравченко плывет уверенно, рассекает волны крепкими ударами знающих свое назначение рук, и волны покоря­ются ему. Он ловко управляет своим телом. Но... но поток становится горячей, и встречный бег волн всё усилива­ется и усиливается, волны растут все выше и выше. На ми­нутку нужно задержаться, лечь на воду и приготовиться встретить девятый вал. Он обрушится сильным напо­ром. Его надо отбить. «Пробиться! Мы должны про­биться!..»

На рудодробильне, в перерыв, он попадает в окружение рабочих, внимательно вслушивается в жалобы, взвешивает слова и факты, оценивает, сам расспрашивает — и тогда начинает понимать, что кто-то (контора? Бердников?) оши­бается, что кто-то... Он краснеет, сразу и густо. Ему не до рассуждений, к ним он еще вернется в другое время, ког­да останется в одиночестве, но не так просто отмахнуться от мыслей. И его внимание как бы раздваивается: он слу­шает коллективную информацию рудодробильщиков и од­новременно следит за ходом собственных раздумий. И вот в рассуждениях просвечивает логическое завершение их: нет, это не просто ошибка, это нечто преднамеренное.

— Вот хорошее предложение,— поддерживает он мо­лодого рабочего.— Организовать поход на рудник. Пусть комсомольцы возьмутся за это дело. Только сегодня же, сразу после смены. Тогда все станет ясным.

Молодой рабочий, добившись одобрения, срывается с места. Осталось совсем немного времени до конца перерыва, а нужно успеть сколотить смелую бригаду, чтобы нынче же вечером отправиться в рейд.

Качество.

Вот чего будет добиваться комсомольская бригада от рудника.

Качество.

Вот что должно быть законом для всех участков боль­шого и сложного заводского организма. Кто этого не пони­мает, должен или понять, или посторониться.

И вечером того же дня бригада отправляется па руд­ник, и в тот же час происходят два разговора между раз­ными людьми.

Кравченко приходит к Долматову, только что приехав­шему из города. Долматов хотя и устал за день, однако настроение у него исключительно приподнятое. И вот он — такая уж привычка у Старика,— обняв Кравченко за плечи, расхаживает с ним по кабинету и засыпает по­током слов.

Д о л м а т о в (заглянув в глаза секретарю). Приез­жаю, понимаешь, и сразу же к начальнику. Ты хочешь, говорю, чтобы наши французы взбунтовались? Понимаешь, поставил вопрос, а сам молчу, жду. А он, милый мой, испу­гался. Честное слово, испугался. И этак наискосок резо­люцию на бумаге — чирк! (Он заливается смехом, и сереб­ристый ежик на голове начинает забавно шевелиться, — так и хочется пятерню ему в волосы запустить. Потом, успокоившись, Старик придает лицу загадочное выраже­ние.) И, знаешь, что было дальше?

К р а в ч е н к о. Ну?

Д о л м а т о в. Я поблагодарил его за валюту, а затем все же сказал, что нельзя быть таким уступчивым. Надо кулак покрепче сжимать. Он так и вспыхнул!

«Точно маленький, — думает с улыбкой Кравченко. — Достиг своего и радуется. Ай да Старик!»