Столица Российской империи. История Санкт-Петербурга второй половины XVIII века

Однажды вечером я присутствовала на придворном балу. За исключением императора, все были в масках и черных домино. В дверях между двумя залами случилось какое-то замешательство, и один молодой человек, торопясь пройти, сильно толкнул локтем даму. Та принялась кричать. Павел тут же повернулся к одному из своих адъютантов: «Отведите этого господина в крепость и придите доложить мне, что он там крепко заперт». Адъютант не замедлил вернуться с сообщением, что приказ в точности исполнен. «Однако, — прибавил он, — вашему величеству, может быть, не известно, что молодой человек очень плохо видит», — и в доказательство он показал принесенные им очки несчастного узника. Павел, посмотрев в очки, чтобы удостовериться в сказанном, с пылом сказал: «Быстрее бегите за ним и отведите его к родителям. Я не смогу заснуть, пока вы не придете доложить мне, что он дома.

Невиннейшее нарушение приказов Павла наказывалось ссылкой в Сибирь или, в крайнем случае, — тюрьмой, так что люди, будучи не в состоянии предвидеть, к чему приведет соединенное с самовластием сумасшествие, жили в постоянном страхе. Вскоре многие не осмеливались уже собирать у себя гостей, а если и принимали нескольких близких друзей, то тщательно закрывали ставни. В дни балов было условлено отсылать кареты обратно, чтобы не привлекать излишнего внимания. Следили за всеми — за каждым словом и действием, и я слышала даже, что не существует больше ни одного собрания, где бы не было своего шпиона. Говорить об императоре чаще всего воздерживались. Вспоминаю, как однажды я приехала в дом, где собрался тогда очень тесный дружеский круг. Увидев, как я вхожу, какая-то незнакомая дама, что-то говорившая об императоре, тут же оборвала свою речь. Графиня Головина поспешила сказать, чтобы та продолжала: «Вы можете говорить без опасений, это госпожа Лебрен». В самом деле, не иметь возможности произнести слово было достаточно тяжело, особенно после жизни при Екатерине, позволявшей каждому пользоваться полной свободой.

Было бы очень долго перечислять все те пустяки, на которые Павел распространял свою тиранию. Каждый прохожий, например, должен был кланяться императорскому дворцу, даже в отсутствие там самого императора. Он запретил круглые шляпы, в которых видел признак якобинства. Полицейские, лишь только завидев такую, сбивали ее своими тростями, к большому неудовольствию лиц, из-за простого неведения подвергшихся подобного рода экзекуции. Зато, как бы в возмещение этого, все были принуждены пудрить волосы. В то время, когда вышел этот указ, я писала портрет молодого князя Барятинского, и очень просила его приходить на сеансы без пудры; он согласился. Однажды князь вошел ко мне бледный как смерть. «Что случилось?» — спросила я. «Идя к вам, я встретил императора, — ответил он, все еще трясясь от страха, — и едва успел скрыться в ближайшей подворотне. Я очень боюсь, как бы он меня не узнал».

В ужасе князя Барятинского не было ничего удивительного, в таком же испуге пребывали люди всех сословий, так как никто из обитателей Петербурга не мог быть вполне уверен утром, что вечером заснет в своей постели. Что касается меня самой, могу сказать, что во время царствования Павла I я испытала самый сильный страх в моей жизни. Однажды я решила провести день на Парголовском озере. Со мной были господин де Ривьер, мой кучер и русский слуга Петруша. Пока господин де Ривьер прохаживался где-то с ружьем в руках, «желая подстрелить птицу или кролика», которым на самом деле он никогда не причинял большого вреда, я оставалась на берегу. Оглянувшись, я увидела, что огонь от костра, который разожгли, чтобы сварить обед, перекинулся на ели и стал быстро распространяться. Деревья касались одно другого, Парголово не так далеко от Петербурга!.. Я принялась ужасно кричать и звать господина де Ривьера. Вчетвером, подгоняемые страхом, мы все же сумели погасить пожар и при этом жестоко обожгли себе руки. Однако в наших мыслях в тот момент были только император и Сибирь, — можно представить, какие силы нам это придавало!

Ужас, который я испытывала перед Павлом, можно объяснить только тем, что это состояние было общим для всех. Вообще же должна признаться, что по отношению ко мне он выказывал лишь благожелательность и отменную учтивость. При нашей первой встрече в Петербурге он в самой любезной манере напомнил мне, что я уже была представлена ему в Париже, когда он приезжал туда под именем графа Северного. Я была тогда достаточно молода, и с тех пор прошло столько лет, что я успела забыть об этом. Но государи обычно одарены памятью на лица и имена, так проявляется их милость к нам.