Столько лет спустя

…Как они встретились в Москве, на перроне Казан­ского вокзала! Двадцать восемь лет спустя! Лаврухин не рассчитал, и вагон с Задвернюком проплыл мимо, но тот уже стоял в тамбуре первым и сам, узнав в толпе Лаврухина, спрыгнул на ходу.

Как они встретились! Как кинулись друг к другу! Они плакали — два моряка…

И фотокорреспондент Сергей Косырев, сам фронтовик, расчувствовавшись, забыл нажать кнопку фотоаппарата. Успел снять в последний момент.

Они относились друг к другу с нежностью — оставши­еся в живых десантники. Они — малая горстка их — ез­дили к Лаврухину в гости в Севастополь, оттуда вместе морем — в Евпаторию.

Они снова оказались рядом, и это время было самым счастливым в их жизни.

* * *

Погибшего моряка накрывают морским флагом. Свя­щеннодействие — воина накрывают тем флагом, под ко­торым он сражался, который он защищал. Адмирал На­химов на смертном одре был накрыт андреевским флагом с линейного корабля «Императрица Мария», который развевался над ним в Синопском сражении. Когда 5 ян­варя 1942 года фашисты на бреющем полете расстрели­вали наши корабли, убитых моряков тоже накрывали военно-морским флагом.

* * *

Если вы, читатель, увидите вдруг, что какой-то старик нервничает, хочет быстрей попасть к врачу,— не серди­тесь на него, это, быть может, Ровенский, почти ослепший, пришел лечить единственный глаз свой.

Если увидите, что пожилая женщина с трудом, зады­хаясь, переходит улицу,— помогите ей, это, быть может, немного дальше, чем надо, убрела от дома на больных, опухших ногах своих Перекрестенко, и ей не хватает сил вернуться.

И пожилому мужчине уступите место в автобусе. Я знаю, о любом старике надо заботиться, о каждом. Но все-таки… Может быть, это Лаврухин, у него изранены обе ноги. Уступите сегодня, сейчас. Завтра будет поздно. Завтра его не будет.

Это только кажется, что их много и что они всегда с нами. На самом деле они уходят, их почти не остается.

…В конце семидесятых годов, в самом конце ноября, на одной из окраинных севастопольских улочек умирал старик — высохший, желтый, с остатками седых волос. Когда к дому подъехала «скорая помощь», чтобы забрать его в больницу, где он должен был умереть, зять, моло­дой парень, накрыл его одеялом, легко, как пушинку, поднял на руки и вынес. Во дворе старик попросил по­ложить его на землю. Он оглядывал крыльцо с пластиковыми перилами, которые сам делал, чтобы легче было ходить, цементный двор, баньку в углу, виноградные лозы вокруг. Он лежал минут десять, он все хотел запом­нить. Потом его положили во дворе на носилки и вынесли за ворота, где стояла «скорая помощь». И он опять по­просил положить его на землю возле дома.

Осень была на исходе, но светило солнце и стояла тишина; такая была благодать в природе, что лучше и не надо. И это хорошо, потому что даже малое движение воздуха, легкий ветерок мог поднять старика и унести — так он был слаб и худ, к тому же у него не было одной ноги, от самого бедра. Он лежал, рассматривал крашеные ворота, белые занавески на окнах, булыжную улицу, жен­щин, идущих на базар с сетками, корзинами; он смотрел на все это, и санитар не торопил его.

Это был Лаврухин.

Перед этим его парализовало — правую часть тела, и он упрямо учился писать левой рукой. Потом нога его почернела, как тогда, в войну, когда он последним уходил из Севастополя. Ему сделали три операции, прежде чем ампутировать ногу.

До смерти оставалось еще месяца два, когда он спро­сил Ольгу Прокофьевну: «А в чем ты положишь меня?» Она заплакала. Но он ей приказал, и она вынула из ши­фоньера белую рубашку — новую, ни разу не надетую, которую зять привез из-за границы. Достала костюм чер­ный. «А на ноги что?» Она, не переставая плакать, дос­тала ботинки. «Не надо,— сказал он,— тяжело с одной ногой в ботинках. Тапочки коричневые приготовь».

— А чем накроешь меня? — спросил бывший моряк Лаврухин.

Она показала ему белый красивый тюль.

— И не жалко тебе?

Он хотел ее рассмешить, а она еще больше заплакала.

…Я спрашиваю Ольгу Прокофьевну, какие были его последние слова.

— Он с вечера мне сказал: домой не уходи. А рано утром умер. В полном сознании, он только имена одни называл, торопился. Думал разговором смерть перебить. Сначала родных всех называл — попрощался, потом однополчан — много имен, тех даже, кто еще тогда, в январе, погиб… Похоронили очень хорошо. Музей Черноморского флота машину дал, завод помог, все товарищи пришли. Перекрестенко пятьдесят рублей прислала.

П. Перекрестенко: «Я, когда узнала о смерти Лаврухина, дак я кричала криком! Одна я теперь осталась»,

В одно время с Лаврухиным парализовало в Горьковской области Задвернюка. Тоже правую половину тела. И умер он в тот же год, той же осенью. Они были, как близнецы,— два Алексея.

* * *

Мы прогуливаемся по Евпатории с бывшим сержан­том морской пехоты, десантником Александром Илларионовичем Егоровым. Он рассказывает:

— А мы и не волновались перед высадкой, мы же к своей земле шли, к нашей.