Стон (СИ)

Жизнь вокруг не стала другой: в ней по-прежнему происходит что-то, касающееся или не касающееся тебя, а сам ты, как столб посреди пустыни, в этой жизни неуместен, нелогичен и необъясним. Для себя самого.

Ты можешь обо всем рассказать — полиции, Майкрофту, прессе. Инспектор Лестрейд теперь твой неожиданный друг и по-прежнему верный почитатель (ты давно уже подозреваешь, что слово «обожатель» было бы в данном случае гораздо уместней) твоего старшего брата. Ты знаешь наперечет все злодеяния своего мучителя.

Рассказать о маленьком доме и о том, что происходит в нем и за его пределами, ты тоже в силах.

Но ты не делаешь этого, потому что тебе невыносимо стыдно, и ты скорее умрешь, чем признаешься, как легко тебя там сломали, как глупо и грубо ты там ошибся.

Стыд этот имеет уже непомерную цену: за него заплачено живой горячей кровью, и крови этой так много, что от воспоминаний мутит, а от попытки забыть разрывается в приступах невыносимой мигрени бесполезная, почти разучившаяся думать голова.

Ты настолько привык, что на удивление быстро забываешь очередную жертву его злобы и ревности, очередной кровавый приказ: помни, Шерлок, я не намерен быть снисходительным, помни, Шерлок, этот мир ничего для меня не значит, помни, Шерлок, помни об этом каждую секунду твоей драгоценной жизни, помни, помни, помни…

Ты легко засыпаешь, крепко, без сновидений спишь, рано утром тебя будит переполненный мочевой пузырь, и ты нехотя выныриваешь из-под теплого одеяла, начиная очередной черепаший забег под названием твоя жизнь. Такая, как она есть. Неизменная.

Рассказать обо всем? Сделать из собственного стыда ошеломляющую сенсацию? Ведь по-другому нельзя. Чтобы затравить такого Зверя, Облава должна быть крупной. О, сколько грязи потечет по улицам Лондона. И грязь эта смешается с кровью. До конца своих дней Холмсам уже не отмыться…

Нет!

Нет!

Надо было сразу его убить — перегрызть горло, наблюдая потом за тем, как плещется густо-алая река.

Ты редко смотришься в зеркало — это главное условие твоей нынешней жизни, потому что с некоторых пор твое зрение обострилось настолько, что ты видишь каждый оставленный на тебе след: пальцы, губы, языки… Ты залапан, как старый платяной шкаф.

Твое возбуждение граничит с чудом — очень редкое, очень слабое, жалкое и ненавистное ещё больше, чем собственное тело. Тело, такое невероятно красивое, что больно взглянуть.

Тот, кому твое возбуждение достается, горд и счастлив. Он честно предупрежден о твоем «изъяне» и уже заведен этим до дрожи, потому что его извращенный вкус удовлетворен сполна, и потому что сердце его согрето знанием, что кому-то ещё хреновей, чем ему самому. В надежде сделать хотя бы малый глоток, слизать хотя бы каплю, счастливчик впивается в твою плоть губами и языком.

Но ты никогда не кончаешь.

Даже во сне.

Шерлок устал.

Устал от въевшегося в душу стыда.

Устал время от времени выезжать с Лестрейдом на очередное убийство и знать, что это послание предназначено лично ему: Шерлок, третьего дня ты не позволил уважаемому отцу семейства надеть на себя его заляпанные спермой трусы. Какая удивительная брезгливость! Не так уж много он от тебя хотел, учитывая, что твоего возбуждения не добился, хотя обработал языком каждую складочку, каждый дюйм бесподобно сладкого тела. Он заливал слюной телефон, рассказывая, как одуряющее пахнет, какой невероятный вкус имеет твоя промежность, и вопил от возмущения, что «за такие деньги» не получил самого главного, того, ради чего рискнул «своей репутацией». Кстати, слишком громко вопил… Ну походил бы в мокрых трусах этого идиота (или ты по-прежнему презираешь мокрые трусы?), доставил бы человеку радость. Да и здоровье ему сохранил… Кажется, он ублажал свои гениталии твоей босою ступней, даже не сняв с себя гадких штанов? Какой изобретательный господин! Вот видишь, мой мальчик, особого неудобства он тебе не доставил, а ты… Ай, как нехорошо! Гордыня, Шерлок, гордыня… Нельзя так обижать столь дорогих клиентов. Ищите теперь с Лестрейдом обрубок этого обиженного болвана.

Отдать должное Саду, за все эти полгода никто не пытался Шерлока изувечить, хотя боль причиняли ему не единожды. Боли Шерлок почти не чувствовал, настолько безразлично всё ему было. Да и боль была не настолько сильной, чтобы даже помнить о ней: укусы, щипки, разрывающие проникновения, туго стянутые запястья и щиколотки, кровоточащие раны на холодных, навсегда онемевших губах. Сущие пустяки.

Настоящую боль причинили ему только в маленьком доме, где жестоко избили, едва не переломав кости и не содрав заживо кожу после памятной встречи с тем неизвестным седым мужчиной, в объятиях которого Шерлок так неожиданно возбудился и испытал довольно яркий оргазм. Майкрофт был на грани тихой истерики, когда Шерлок позвонил ему (спасибо щедрому Саду и богу, который дал ему силы говорить отчетливо и спокойно) и сказал, что ненадолго уехал развеяться. Голос брата дрожал и срывался, и он, конечно же, ему не поверил, но не унизился до расспросов, холодно выразив надежду, что подобное Шерлок вытворяет в последний раз…