Стон (СИ)

Этот оргазм был единичным случаем и для Шерлока весьма неожиданным. Секс был ему неприятен, но не физически, а как факт самого существования этой отвратительной стороны псевдо-человеческой жизни. Физически он его не воспринимал, как бы ни старался Садерс, как бы ни бился над его апатичным телом, доводя самого себя до сексуальной агонии.

Его потрясал тот факт, что желающие провести ночь с немощным хастлером находились всегда. Каждый из присланных Садом клиентов был поставлен в известность, что берет необычную шлюху, «червивую», как весело пошутил красномордый, воняющий кислым потом толстяк, чьё жирное тело, колышущееся лоснящимся студнем, Шерлок долго не мог забыть. И толстые губы, смачно чавкающие на его сосках, и такие же толстые, покрытые гелем пальцы, глубоко проникающие, раздвигающие, растягивающие неторопливо и долго. «Терпи, красавчик, я до смерти люблю покопаться в заднице. Зато трахать буду пару минут, моя колбаска даже не успеет тебе надоесть».

Садерс вел честную игру: хотите поиметь импотента, пожалуйста. А цена высока, потому что он того стоит. Когда ещё вы полакомитесь столь редким деликатесом — от одной только кожи можно лишиться рассудка.

Шерлок помнил каждого, видел их, жадно наблюдающих за ним из дальних углов, чувствовал их спиной. Теперь, после ночи с тем стариком, подсевшем к нему явно случайно, и ставшим случайной, незапланированной Садерсом жертвой, Шерлок всё понял…

Он знал наверняка, что старика давно уже нет в живых. Скорее всего, убили его ещё до того, как в маленьком доме тело самого Шерлока едва не превратили в кровавое месиво. Он отлеживался в роскошной спальне, ревниво оберегаемый беспрестанно целующим его руки Садом, а тот его безвестный любовник, получивший порцию смертельного удовольствия, уже кормил червей на каком-нибудь заброшенном кладбище дальнего захолустья.

Полгода удивительной жизни. Удивительной потому, что к ней удалось привыкнуть, воспринимая позорный статус спокойно, без лишних эмоций.

Да, шлюха. И что?

Наплевать.

Всё равно конец ему был известен. Это сейчас он всё ещё трепещет от одной только мысли, что его вдруг не станет, что тело его сожгут и забудут. Это сейчас жажда жизни неистребима. Это сейчас глупая, неизвестно на чем зиждущаяся надежда греет крошечный кусочек скованного холодом сердца: там, в самой его глубине, куда так и не смогло пробраться отчаяние.

Но придет день, когда жажда иссякнет, когда страх за близких перестанет быть так силён, а желание покончить со всем, наоборот, будет неодолимо. Вот тогда и придет покой.

А сейчас — наплевать.

Эти полгода, которые, казалось бы, должны были тянуться медленно, долго и тягостно, промелькнули стремительной тенью. И только в день, когда Шерлок встретил его – того странного светловолосого парня, жизнь остановилась, упрямо не желая сдвигаться дальше даже на дюйм.

***

Разве такое возможно — заставить себя не думать? Конечно же, нет. Каждый день, просыпаясь, ты чувствуешь в горле чужеродное присутствие, огромный сухой комок, от которого сразу же начинаешь задыхаться. Это накопившиеся за ночь стоны безумной тоски: не любит, не любит, не любит. И никогда не полюбит.

И тебе не хочется жить, потому что ты больше не в силах быть нелюбимым. И хочется жить, потому что источник надежды ещё не иссяк, и каждый день ты начинаешь с него: прочищаешь горло от стонов и припадаешь к источнику — а вдруг?..

Он никому не нужен. Искалеченный, сломленный мальчик. Куда он в итоге придет? Сюда. В этот дом. К этой взорванной любовью груди. Прильнет, если не доверчиво, то хотя бы устало.

Господи, неужели такая ничтожная малость никогда не будет тобою послана?

Я увезу тебя отсюда, моя единственная мечта, и ты всё забудешь, и ты простишь того, кто не может жить без тебя, и любит так, как умеет. Будешь смотреть на меня и смеяться, пускай даже торжествующе, пускай даже зло. Я выдержу.

И плевать, что твоя плоть может так и остаться больной и слабой. Я люблю её даже такой – израненной, беззащитной. Я зацелую тебя, заласкаю, утоплю в своей нежности.

А потом ты научишься меня целовать. И этого будет вполне достаточно. Даже такому ненасытному зверю, как я.

Всё будет прекрасно, мой мальчик. Мой дорогой, мой любимый мальчик.

Ты покоришься если не мне, так Судьбе. Ведь можно, в конце концов, подружиться с Судьбой, а не бороться с ней слепо и безрассудно. Она лучше нас знает, кому и что предназначено, она порою жестокосердна, но неизменно мудра, и коли уж я увидел тебя тогда, несущегося вдаль темной прекрасной стрелой, значит, так хотела Она, значит, такую Она затеяла с нами игру.

А ты рвешься в сетях, ранишь себя до крови, и даже не знаешь, что не мои это сети. Не мои…

Ты засыпаешь рядом со мной, измученный собственной гордостью, собственным упрямым сопротивлением, но во сне ты дышишь спокойно и тихо, а иногда касаешься моего плеча. (Вчера, например, ты прижался к нему затылком – мягко, тепло…) В такие минуты источник бурлит и пенится, а я не могу дышать, так болезненно-сладко сжимается сердце, в котором остались только два места — для тебя и для крови.