Сторона Германтов

Г-жа де Марсант, игравшая при маркизе роль фрейлины, представила меня князю, и не успела она договорить, как г-н де Норпуа тоже начал меня ему рекомендовать в самых лестных выражениях. Он, наверное, был рад оказать мне любезность, ничем не повредив своей репутации, поскольку меня и так уже представило другое лицо; а может быть, он полагал, что иностранец, даже такой именитый, не очень разбирается во французских салонах и может решить, что ему представляют великосветского молодого человека; возможно, он желал также воспользоваться одной из своих прерогатив посланника и добавить к словам г-жи де Марсант вес собственной рекомендации или из любви к архаизмам оживить в честь князя старинный обычай, лестный для его сиятельства и требовавший, чтобы новое лицо представляли ему двое поручителей.

Г-жа де Вильпаризи окликнула г-на де Норпуа: ей надо было, чтобы маркиз подтвердил мне, что она ничего не потеряла, не будучи знакома с г-жой Леруа.

— Не правда ли, господин посланник, г-жа Леруа скучная особа и я права, не делая шагов к сближению с ней?

Не то из чувства независимости, не то от усталости, вместо ответа г-н де Норпуа ограничился почтительным, но ничего не значащим поклоном.

— Месье, до чего смешные бывают люди, — смеясь, сказала ему г-жа де Вильпаризи. — Поверите ли, сегодня меня посетил один господин, уверявший, что ему приятнее целовать руку мне, чем молодой даме!

Я сразу понял, что это был Легранден. Г-н де Норпуа улыбнулся и слегка подмигнул, давая понять, что речь идет по меньшей мере о естественном желании, за которое нельзя никого осуждать, а может быть, и о начале романа, который он готов простить и даже готов ему потворствовать с той порочной снисходительностью, которую мы встречаем у Вуазенона и у Кребийона-сына[178].

— Едва ли руки юных дам способны сотворить то, что я здесь вижу, — сказал князь, кивнув на акварели, начатые г-жой де Вильпаризи.

И он спросил, видела ли она цветы Фантен-Латура[179] на выставке.

— Это первоклассные работы и, как сейчас говорят, кисти значительного художника, прекрасного колориста, — объявил г-н де Норпуа, — и все же я полагаю, что они не выдерживают сравнения с работами госпожи де Вильпаризи, колорит цветов она передает лучше. — Пускай даже бывшему посланнику это суждение продиктовала предвзятость давнишнего любовника, привычка льстить и считаться с мнением своего кружка, тем не менее оно показывает, на каком безнадежном отсутствии истинного вкуса основываются художественные оценки светских людей, произвольные настолько, что легко доходят до полной бессмыслицы, не встречая на своем пути ни одного искренне прочувствованного впечатления, которое могло бы их остановить.

— В том, что я знаю цветы, нет никакой моей заслуги, я всегда жила среди полей, — скромно отвечала г-жа де Вильпаризи. — Но, — любезно добавила она, обращаясь к князю, — если в ранней молодости я познакомилась с несколько более серьезными материями, чем другие деревенские дети, то этим я обязана вашему выдающемуся соотечественнику, господину Шлегелю[180]. Я встретила его в Брольи[181], туда привезла меня моя тетя Корделия, маршальша де Кастеллан. Прекрасно помню, что господа Лебрен, де Сальванди, Дудан[182] расспрашивали его о цветах. Я была совсем мала, мне было не под силу понимать все, что он говорил. Но ему нравилось со мной играть, а вернувшись в вашу страну, он прислал мне прекрасный гербарий на память о прогулке в аббатство Валь-Ришер, которую мы совершили с ним вдвоем в фаэтоне[183], я тогда уснула у него на коленях. Я всю жизнь храню этот гербарий, он научил меня замечать многие особенности цветов, которые бы иначе ускользнули от моего внимания. Когда г-жа де Барант опубликовала несколько писем г-жи де Брольи, таких же прекрасных и вычурных, как она сама[184], я надеялась найти там кое-какие разговоры с господином Шлегелем. Но эта женщина искала в природе только аргументов в пользу религии.

Робер позвал меня из конца гостиной; они расположились там вдвоем с матерью.

— Не знаю, как тебя благодарить за все, что ты для меня сделал, — сказал я ему. — Давай завтра поужинаем вместе!

— Давай, если хочешь, но тогда вместе с Блоком; я его встретил у дверей; сперва он был со мной немного холоден, потому что я не ответил на два его письма, так уж получилось (он мне ничего не сказал, но я все понял), а потом заговорил так душевно, что я просто не могу ответить на такую дружбу черной неблагодарностью. Это дружба до гроба, во всяком случае с его стороны.