Сторона Германтов

Робер повез своей возлюбленной великолепное украшение, которое, по их уговору, он не должен был ей дарить. Впрочем, так оно и вышло, потому что она не захотела принять этот подарок и даже позже ему так и не удалось ее убедить. Некоторые друзья Робера считали, что подобные доказательства бескорыстия были продиктованы расчетом, и единственной ее целью было привязать его к себе. Однако она не так уж любила деньги — просто ей хотелось тратить их не считая. Я видел, как она раздавала их направо и налево без всякого смысла людям, которых считала бедными. «Сейчас, — говорили Роберу его друзья, пытаясь своим осуждением как-то противостоять бескорыстным поступкам Рашели, — сейчас она, должно быть, прогуливается по галерее „Фоли-Бержер“[186]. Эта Рашель загадка, настоящий сфинкс». А ведь сколько корыстных женщин-содержанок из деликатности, пронизывающей их существование, пускаются на тысячу уловок, чтобы как-то ограничить щедрость своих любовников!

Робер почти ничего не знал о неверностях любовницы и беспокоился о том, что было сущими пустяками по сравнению с истинной жизнью Рашели, жизнью, которая начиналась каждый день после его ухода. Он почти ничего не знал о ее изменах. Если бы ему о них рассказали, это не поколебало бы его доверия к Рашели. По велению дивного закона природы, существующего в лоне самых сложно устроенных обществ, человек живет в неведении о предмете своей любви. С одной стороны зеркала влюбленный говорит себе: «Это ангел, никогда она не будет моей, мне остается только умереть, но ведь она меня все-таки любит; она так меня любит, что, быть может… но нет, этому не бывать никогда». И, задыхаясь от желания, изнывая от тоскливого ожидания, каких только сокровищ он не кладет к ногам этой женщины, как бросается занять денег, чтобы она не знала забот! А по другую сторону перегородки, сквозь которую посторонние разговоры проникают не больше, чем проникают сквозь стекло аквариума слова проходящей мимо него публики, люди говорят: «Вы ее не знаете? Поздравляю! Она ограбила, разорила множество любовников, на ней просто клейма ставить негде. Настоящая мошенница. И пройдоха!» И быть может, посторонние не так уж и заблуждаются в том, что касается этого последнего словца, потому что даже скептик, на самом деле не влюбленный в эту женщину, а просто любующийся ею, говорит друзьям: «Что ты, мой дорогой, она совсем не кокотка; не буду уверять, что у нее в жизни не было двух-трех капризов, но она не продажная женщина или во всяком случае стоит слишком дорого. Тут или пятьдесят тысяч франков, или ничего». А он, истративший на нее пятьдесят тысяч франков, он был с ней один раз, но она нашла себе надежного союзника — его самолюбие, и ухитрилась внушить влюбленному, что он один из тех, кому она досталась даром. Таково общество: в нем все двойственны, и всегда найдется тот, кто в человеке, чья подноготная всем известна, чья репутация бесповоротно замарана, всегда будет видеть лишь восхитительную природную диковинку, спрятанную в глубине укрывающей ее скорлупы или под защитой нежного кокона. В Париже было два порядочных человека, с которыми Сен-Лу больше не здоровался, он называл их эксплуататорами женщин и при их упоминании у него дрожал голос: обоих разорила Рашель.

— Я только об одном жалею, — тихонько сказала мне г-жа де Марсант, — зачем я ему сказала, что с его стороны это нехорошо. Такой чудный сын, несравненный, другого такого не найти, я его наконец-то увидела, и вдруг говорю, что он поступил нехорошо… да лучше бы меня избили палкой, ведь я уверена: какая бы радость его ни ждала сегодня (а у него их так мало!), мои несправедливые слова испортят ему все удовольствие. Но я не удерживаю вас, месье, ведь вы торопитесь.

Г-жа де Марсант попрощалась со мной, ее голос был полон тоски. Это чувство было искренним, оно относилось к Роберу. Но искренность тут же исчезла, и она снова стала великосветской дамой:

— Мне было так интересно, так приятно хоть немного поговорить с вами. Благодарю вас! Благодарю!

Она смиренно глядела на меня благодарным и восторженным взглядом, словно беседа со мной была одной из величайших радостей ее жизни. Этот пленительный взгляд превосходно гармонировал с черными цветами на белом платье в разводах: и то и другое было принадлежностью великосветской дамы, знающей свое ремесло.

— Но я не тороплюсь, мадам, — возразил я, — я, собственно, жду господина де Шарлюса, мы с ним уедем вместе.

Г-жа де Вильпаризи услыхала эти последние слова. Они ей, кажется, пришлись не по вкусу. Если бы это чувство не было здесь совершенно неуместно, мне бы показалось, что задета ее стыдливость. Но такая гипотеза мне даже в голову не пришла. Я был в восторге от герцогини Германтской, от Сен-Лу, от г-жи де Марсант, от г-на де Шарлюса, от г-жи де Вильпаризи, я не раздумывал, я весело болтал обо всем сразу.

— Вы собираетесь уехать с моим племянником Паламедом? — переспросила она.