Сторона Германтов

Тут г-н де Шарлюс прервал сам себя и стал расспрашивать меня о Блоке, о котором говорили у г-жи де Вильпаризи, хотя барон тогда, казалось, ничего не слышал. В разговоре он умел с помощью интонации так отделять слова от их смысла, что казалось, будто он думает о другом и говорит машинально, из простой вежливости; с этой интонацией он спросил у меня, молод ли мой товарищ, хорош ли собой и тому подобное. Если бы Блок это слышал, ему было бы еще затруднительнее, чем в разговоре с г-ном де Норпуа, хотя и совсем по другой причине, выяснить, за Дрейфуса г-н де Шарлюс или против. «Нет ничего плохого в том, что вы, желая побольше узнать, водите дружбу с некоторыми инородцами», — сказал мне г-н де Шарлюс после расспросов о Блоке. Я возразил, что Блок француз. «Вот как, — отозвался г-н де Шарлюс, — а я думал, что он еврей». Когда он так явно дал понять, что одно и другое несовместимо, я предположил, что г-н де Шарлюс самый завзятый антидрейфусар из всех, кого я встречал. Но он, наоборот, отвергал предъявленное Дрейфусу обвинение в измене. Правда, вот в какой форме: «По-моему, в газетах пишут, что Дрейфус совершил преступление против своей родины, по-моему, ходят такие разговоры, правда, я на газеты внимания не обращаю, для меня их читать все равно что мыть руки, ничего интересного. Как бы то ни было, никакого преступления не было, соотечественник вашего друга совершил бы измену родине, если бы изменил Иудее, но при чем тут Франция?» Я возразил, что, случись война, евреев мобилизуют так же, как всех остальных. «По-видимому, так, и я не думаю, что это будет неблагоразумно. Но если привезут сенегальцев или мальгашей, едва ли они будут со всем пылом защищать Францию, и это вполне естественно. Вашего Дрейфуса скорей можно было бы осудить за преступление против правил гостеприимства. Но оставим это. А вы могли бы попросить вашего друга, чтобы он допустил меня на какой-нибудь прекрасный праздник в храме, мне хотелось бы увидеть обряд обрезания, послушать еврейское пение. А может быть, он мог бы снять какой-нибудь зал и устроить для меня библейское представление, что-то вроде тех сцен, сочиненных Расином по мотивам Псалмов, что разыгрывали ученицы Сен-Сира, чтобы развлечь Людовика XIV[189]. Вы могли бы, наверно, договориться даже, чтобы они разыграли смешные сценки. Например, борьбу между вашим другом и его отцом, и чтобы он его ранил, как Давид Голиафа. Получился бы превосходный фарс. И уж заодно он мог бы потрепать свою мамашу или, как говорила моя старушка-няня, маточку. Это было бы превосходно и пришлось бы нам по вкусу, дружок, ведь мы любим экзотические зрелища, а отлупить это утонченное европейское создание означало бы проучить старую каргу по заслугам». Произнося эту кошмарную и полубезумную тираду, г-н де Шарлюс до боли сжал мне руку. Я помнил, как часто родные г-на де Шарлюса упоминали об удивительной доброте, с которой он относился к своей старенькой няне, чье мольеровское просторечие он только что привел, и мне подумалось, до чего же по-разному уживаются в человеке доброта и злоба, как мало мы еще об этом знаем и как любопытно было бы изучить их взаимодействие в одном и том же сердце.