Сторона Германтов

А я вернулся домой и словно опять услышал недавний разговор между Блоком и г-ном де Норпуа, только гораздо короче, ожесточеннее и нелепей: теперь это был спор между нашим дворецким, который был за Дрейфуса, и дворецким Германтов, который был против. И в самом деле, правда и неправда, которыми обменивались наверху интеллектуалы Лиги французского отечества и Лиги прав человека[197], распространялись вглубь, в самую гущу народа. Г-н Ренак манипулировал чувствами людей, никогда его не видевших[198], а для него самого дело Дрейфуса было только умственным упражнением, неопровержимой теоремой; эту теорему он доказал поразительными, небывалыми достижениями разумной политики (которые, по мнению некоторых, обернулись против Франции). За два года министерство Бийо он заменил министерством Клемансо[199], коренным образом изменил общественное мнение, вызволил из тюрьмы Пикара и устроил его, неблагодарного, в военное министерство. Возможно, этим рационалистом, мастером манипулировать толпой, в свою очередь манипулировала чреда его предков. Если уж наиболее достоверные философские системы рождаются в конечном счете под влиянием чувства, тогда почему чувство не могло исподтишка, без ведома реалистичного политика руководить его сознанием в таком простом деле, как дело Дрейфуса? Блок полагал, что сторону Дрейфуса он принял в силу логики, хотя знал, что носом, кожей и волосами обязан своему племени. Конечно, разум свободнее, и все же он повинуется некоторым законам, которые не сам он себе навязал. Что до дворецкого Германтов и нашего, это был особый случай. Волны двух течений, за Дрейфуса и против, разделившие Францию сверху донизу, почти не поднимали шума, но изредка расходившееся от них эхо было искренним. Слыша, как кто-нибудь посреди разговора, намеренно уклоняющегося от дела Дрейфуса, исподволь предсказывает перемену политического курса, как правило вымышленную, но явно желанную, можно было по предмету его предсказаний догадаться, чего он хочет. Например, по некоторым поводам схлестывались робкое бескорыстное служение и священное негодование. Два дворецких, которых я услышал, придя домой, были исключением из правила. Наш обиняками давал понять, что Дрейфус виновен, а служивший у Германтов — что невиновен. Не то чтобы им хотелось скрыть свои убеждения, скорее они поддались злости и ожесточению спора. Наш дворецкий, не убежденный в пересмотре дела, хотел заранее, на случай провала, лишить дворецкого Германтов радости верить, что правое дело проиграно. А тот полагал, что в случае, если в пересмотре будет отказано, нашему будет обиднее знать, что на Чертовом острове томится невинный человек. На обоих смотрел швейцар. Мне показалось, что это не он сеет раздоры среди прислуги Германтов.