Сторона Германтов

Лучше всего дю Бульбон разбирался в душевных и нервных расстройствах, но я знал, что он и вообще выдающийся врач, одаренный живым и изобретательным умом, и умолял маму пригласить его к бабушке; наконец, надежда, что он, может быть, просто поглядит на болезнь и тут же ее вылечит, возобладала над нашим страхом напугать бабушку, если мы вызовем к ней консультанта. Убедило маму то, что бабушка под влиянием Котара больше не выходила из дому и даже не вставала с постели. Напрасно она отвечала нам письмом мадам де Севинье о мадам де Лафайетт: «Говорили, будто она не в своем уме, поскольку не хочет выходить из дому[203]. Этим людям, высказывавшим столь поспешные суждения, я отвечала: „Мадам де Лафайетт в своем уме“ и на этом стояла. Надобно ей было умереть, чтобы все согласились, что у нее есть свои причины на то, чтобы не выходить из дому». Когда позвали дю Бульбона, он опроверг не мадам де Севинье, которую ему и цитировать не стали, а мою бабушку. Он не стал прослушивать ее стетоскопом, а окинул проникновенным взглядом, не то воображая, будто видит больную насквозь, не то желая внушить это ей, якобы искренне, а на самом деле, по-видимому, машинально, не то думая о другом и стараясь, чтобы она этого не заметила, не то подчиняя ее себе, — и заговорил о Берготте.

— Да, мадам, согласен, это изумительно; как же вы правы, восхищаясь им! А какую его книгу вы любите больше? Ах, в самом деле! Господи, это, пожалуй, и впрямь его лучший роман. Во всяком случае, удачнее всего выстроенный: какая там очаровательная Клер! А кто вам там ближе из мужских персонажей?

Сперва я решил, что он втягивает бабушку в разговор о литературе, потому что медицина ему надоела, а может быть, еще и желая блеснуть широтой кругозора, или даже с терапевтической целью, чтобы завоевать доверие больной, показать ей, что не обеспокоен ее состоянием, отвлечь ее от недомогания. Но потом я понял, что, будучи прежде всего выдающимся психиатром и исследователем мозговых явлений, он своими вопросами хотел установить, нет ли у бабушки расстройства памяти. Не сводя с нее сумрачного пристального взгляда, он как будто нехотя задал больной несколько вопросов о ее жизни. Затем, внезапно, словно завидев истину и решившись во что бы то ни стало до нее добраться, он махнул рукой, словно отряхивался от волны последних одолевавших его сомнений, от всех возражений, которые мог бы от нас услышать, словно отстранял от себя все это; взгляд его прояснился, наконец он будто с облегчением обрел почву под ногами и мягко, проникновенно произнес, упирая на каждое слово и особой интонацией искусно подчеркивая его смысл (впрочем, голос его во время всего посещения оставался таким же ласковым, как всегда, а насмешливый взгляд из-под кустистых бровей излучал доброту):

— Раньше или позже вам станет лучше, мадам, все зависит от вас, может быть, это произойдет уже сегодня, как только вы поймете, что ничем не больны, и вернетесь к обычному образу жизни. Вы говорили, что не едите, не выходите из дому?

— Месье, но ведь меня слегка лихорадит.

Он прикоснулся к ее руке:

— Сейчас, во всяком случае, лихорадки нет. И потом, это не оправдание. Знаете ли вы, что мы назначаем свежий воздух и усиленное питание туберкулезным больным с температурой до тридцати девяти градусов?

— Но у меня еще и альбумин.

— А это вообще не ваше дело. Я бы сказал, что у вас умственный альбумин. У нас у всех когда-нибудь обнаруживали следы альбумина, когда нам нездоровилось, а наш врач спешил закрепить это состояние, сообщив нам о нем. На одно заболевание, которое врачи излечивают лекарствами (или, по крайней мере, уверяют, что иногда им это удается), приходится десять других, которые те же врачи вызывают у здоровых людей, внушая им мысль, что они больны: это патогенный фактор, в тысячу раз более опасный, чем все микробы. Такое внушение повлияет на кого угодно, и с особой силой оно воздействует на нервные натуры. Скажите им, что закрытое окно у них за спиной открыто, и они начнут чихать; убедите их, что к их супу подмешали жженую магнезию, и у них начнутся колики, намекните, что их кофе сварен крепче обычного, и они не сомкнут глаз ночью. Поверьте, мадам, мне было достаточно заглянуть вам в глаза, услышать, как вы изъясняетесь, да что я говорю, просто посмотреть на вашу уважаемую дочь и вашего внука, которые так на вас похожи, чтобы понять, с кем я имею дело!

— Пожалуй, бабушке можно, раз уж доктор разрешил, спокойно посидеть на Елисейских Полях, на скамейке неподалеку от той лавровой рощицы, где ты когда-то играл, — сказала мне мама, косвенно обращаясь за советом к дю Бульбону, отчего ее голос звучал как-то робко и почтительно: если бы она обращалась только ко мне, она бы говорила совсем по-другому.