Сторона Германтов

Для меня его визиты на несколько лет опоздали, потому что теперь я уже не очень им восхищался, несмотря на то что слава его возрастала. И в этом не было противоречия. К тому времени, как чье-нибудь творчество всех покорит и станет всем понятно, чаще всего оказывается, что другой писатель, еще совсем не известный, уже начинает вытеснять из наиболее разборчивых умов того, чей культ все прочнее внедряется в сознание читающей публики. Я часто перечитывал Берготта, и фразы в его книгах представали мне такими же ясными, как мои собственные мысли, как мебель в моей комнате и экипажи на улице. В них мне было понятно все, пускай не совсем так, как раньше, а скорее так, как это было принято теперь. А между тем один новый писатель уже начал публиковать книги, где связи между явлениями настолько отличались от того, как это виделось мне, что я почти ничего не понимал в его произведениях. Он писал, например: «Поливальные шланги восхищались прекрасными дорогами (и это бы еще ладно, я скользил вдоль этих дорог дальше), убегавшими каждые пять минут от Бриана и Клоделя»[207]. Этого я уже не понимал, потому что ожидал названия города, а вместо этого мне предлагалось имя человека. Я только чувствовал, что дело не в недостатках фразы, а в том, что у меня самого недостает проницательности и быстроты ума, чтобы добраться до сути. Я делал новое усилие, лез из кожи вон, пытаясь добраться до места, откуда увижу новые связи между явлениями. Всякий раз, добравшись примерно до середины фразы, я срывался — позже со мной происходило то же самое в полку, когда надо было взбираться по канату. Это не мешало мне восхищаться вышеупомянутым новым писателем, подобно тому как неуклюжий ребенок, получающий двойки по гимнастике, восхищается более ловким товарищем. Зато теперь я меньше преклонялся перед Берготтом, его прозрачность представлялась мне недостатком. В свое время люди прекрасно узнавали то, что изображено на картинах Фромантена, а на картинах Ренуара не узнавали[208].

Сегодня люди, наделенные вкусом, уверяют, что Ренуар — великий художник XVIII века. Но, говоря это, они забывают о Времени и о том, что даже в разгар XIX века в Ренуаре далеко не сразу признали великого художника. Оригинальному художнику, оригинальному творцу для того, чтобы его наконец признали, приходится действовать на манер окулиста. Лечение их живописью, их прозой не всегда приятно. Когда оно окончено, врач говорит нам: а теперь откройте глаза. И мир (который создавался не единожды, а столько раз, сколько возникал новый оригинальный творец) предстает нам совершенно другим, не таким, как раньше, но вполне ясным. По улицам идут не такие женщины, как в прежние времена, потому что это Ренуар, тот самый Ренуар, на чьих картинах когда-то мы отказывались видеть женщин. Экипажи — это тоже Ренуар, и вода, и небо: нам хочется гулять по лесу, похожему на тот, который в первый день показался нам чем угодно, только не лесом, а, например, многоцветным ковром, в котором не хватает, однако, именно оттенков, присущих лесу. Таков новый и хрупкий мир сразу после того, как его сотворили. Он продержится до ближайшей геологической катастрофы, которую развяжет новый оригинальный художник или писатель.