Сторона Германтов

Мы с мамой (вопреки неодобрению проницательной Франсуазы, видевшей нас насквозь и презиравшей ложь) даже не хотели говорить, что бабушка очень больна, как будто боялись порадовать врагов, которых, впрочем, у нее не было, как будто любовь требовала от нас веры в то, что дела не так уж плохи; точно так же я инстинктивно чувствовал в свое время, что Андре что-то уж слишком жалеет Альбертину, чтобы искренне ее любить. Нечто подобное наблюдается во время великих кризисов, и не только у отдельных людей, но и в массах. Во время войны тот, кто не любит своей страны, не порочит ее, а просто считает, что положение ее безнадежно, вслух выражает свою скорбь о ней и рисует ее будущее в мрачных красках.

Франсуаза бесконечно выручала нас: она умела обходиться без сна и брала на себя самую тяжелую работу. А если после того, как она несколько ночей провела на ногах и наконец уснула, нам приходилось опять ее будить спустя каких-нибудь четверть часа, она была радехонька, что может переделать самые тягостные дела так, будто ничего нет легче, и не только не морщилась и не брюзжала, а наоборот, на лице ее расцветала скромная, но горделивая улыбка. Только когда близилось время идти к мессе или завтракать, Франсуаза заблаговременно исчезала, чтобы не опоздать, и тут ее не остановила бы даже бабушкина агония. Причем она и мысли не допускала, чтобы ее подменил молодой лакей. Разумеется, у нее были очень возвышенные понятия о долге прислуги по отношению к нам: она бы не потерпела, чтобы нам пришлось «обходиться» без кого-нибудь из наших людей. Благодаря этому она оказалась такой благородной, такой властной, такой энергичной воспитательницей, что, какие бы испорченные слуги к нам ни нанимались, она быстро их переделывала, исправляла их понятия о жизни, приучала не трогать ни одного су из хозяйских денег и даже тем из них, кто раньше не отличался услужливостью, прививала привычку бросаться мне на помощь и выхватывать у меня из рук самый легкий пакет, чтобы я не утомился. Но, кроме того, Франсуаза усвоила в Комбре и привезла в Париж привычку не терпеть никакой помощи в работе. Любая поддержка представлялась ей публичным унижением, и бывало, что она неделями не отвечала кому-то из слуг на утреннее приветствие и даже не прощалась с ними, когда они уезжали в отпуск, причем они понятия не имели, за что это, а все дело было в том, что они взяли на себя малую часть ее дел, пока она хворала. И сейчас, когда бабушке было так плохо, Франсуазе казалось, что ухаживать за больной — исключительно ее дело. Исполнительница главной роли, она в эти дни гала-представлений никому бы не позволила похитить у себя эту роль. А молодого лакея она попросту отстранила, и он понятия не имел, как ему быть; мало того, что он, по примеру Виктора, таскал у меня бумагу из бюро, теперь он принялся еще и таскать томики стихов из моей библиотеки. Он читал их добрую половину дня, восхищаясь поэтами, которые их сочинили, а кроме того, в оставшееся время пересыпал цитатами свои письма к деревенским друзьям. Он, конечно, надеялся произвести на них впечатление. Но поскольку в голове у него царил кавардак, он воображал, что стихи из моей библиотеки известны кому угодно и ссылаются на них все кому не лень. Поэтому в посланиях к друзьям-крестьянам, в надежде их изумить, он перемежал стихотворения Ламартина своими собственными размышлениями с такой же легкостью, как если бы это были замечания вроде «поживем — увидим» или даже «здрасте».