Сторона Германтов

Врач сделал укол морфия и, чтобы бабушке было не так тяжело дышать, распорядился доставить баллоны с кислородом. Мама, доктор, сестра милосердия держали их в руках, и как только один кончался, им подавали другой. Я на минуту вышел из комнаты. Вернувшись, я застал настоящее чудо. Под непрерывный аккомпанемент тихого шипения бабушка словно пела нам бесконечную радостную песнь, и песнь эта, быстрая и мелодичная, наполняла всю комнату. Я быстро догадался, что эти звуки были даже не бессознательные, а такие же чисто механические, как недавнее хрипение. Быть может, они лишь слегка отражали облегчение, доставленное морфием. Но в основном регистр дыхания изменился оттого, что воздух по-другому проходил через бронхи. Благодаря двойному воздействию кислорода и морфия бабушкино дыхание освободилось и теперь не надрывалось, не стонало, а проворно и легко проскальзывало навстречу волшебному газу. Быть может, в этой ее песни к вдохам и выдохам, безотчетным, как ветер, играющий на флейте тростника, примешивались и более человеческие вздохи, из-за которых могло показаться, будто тот, кто уже ничего не чувствует, по-прежнему страдает или блаженствует; и от этого становилась еще мелодичнее эта долгая, неизменно ритмичная фраза, что взлетала все выше, выше, а потом стихала и вновь рвалась из груди, получившей облегченье благодаря кислороду. Потом, взлетев на такую высоту, излившись с такой силой, эта песнь вбирала в себя умоляющий шепот, превращалась в стон наслажденья, и вдруг совсем умолкала, словно оскудевший источник.

Когда у Франсуазы случалось большое горе, у нее возникала совершенно бессмысленная потребность его как-то выразить, но ей не хватало на это самых простых слов. Полагая, что с бабушкой уже все кончено, она жаждала поделиться с нами своими переживаниями. Но она только и могла что повторять: «Что-то худо мне», тем же тоном, каким, бывало, объевшись супом с капустой, говорила: «Что-то у меня в желудке ком стоит», и в обоих случаях это у нее звучало естественней, чем ей представлялось. Она не умела как следует выразить свое горе, но от этого ей было ничуть не легче, тем более что горе усугублялось досадой на то, что ее дочка застряла в Комбре (который эта юная парижанка именовала теперь «Комбрехой», чувствуя, что сама становится там «распустехой») и, скорее всего, не сумеет приехать на церемонию похорон, которая, как предвидела Франсуаза, будет воистину великолепна. Зная, что мы не слишком склонны к излияниям, она на всякий случай заранее призвала Жюпьена на все вечера этой недели. Она знала, что во время погребения он будет занят. Ей хотелось хотя бы «все рассказать» ему, когда она вернется с похорон.

Уже несколько ночей отец, дед и один наш родственник не смыкали глаз и не выходили из дому. В конце концов их неуклонная преданность стала неотличима от равнодушия, а бесконечная праздность вблизи бабушкиной агонии заставляла их вести те же самые разговоры, что неизбежно возникают во время долгой поездки по железной дороге. Кстати, этот родственник, племянник моей двоюродной бабушки, неизменно пользующийся вполне заслуженным всеобщим уважением, вызывал во мне столь же неизменную неприязнь.

В горестных обстоятельствах он всегда был «тут как тут» и так упорно сидел у постели умирающих, что их родные, уверяя, будто, несмотря на внешность крепыша, басовитость и бороду лопатой, здоровье у него хрупкое, приличествующими случаю иносказаниями заклинали его не приходить на погребение. Я заранее знал, что мама, и в самой глубокой скорби всегда думавшая о других, скажет ему то, что он привык слышать от всех остальных, совсем иначе:

— Обещайте мне, что не придете «завтра». Сделайте это для «нее». Не ездите хотя бы «туда». Она бы хотела, чтобы вы не ездили.

Но поделать было нечего: он всегда первым являлся в «дом», из-за чего в других кругах заслужил прозвище «ни цветов, ни венков», о чем мы не знали. И всегда он приходил «туда», и успевал «обо всем подумать», за что получал в награду слова: «Ну, вас-то благодарить не нужно».

— Что? — громко спросил дедушка, который сделался глуховат и не расслышал, что родственник сказал отцу.

— Ничего, — отозвался родственник. — Я просто говорил, что получил сегодня утром письмо из Комбре и что погода там ужасная, а здесь, наоборот, солнце слишком печет.

— А ведь барометр совсем упал, — заметил отец.

— Где, вы говорите, погода плохая? — поинтересовался дедушка.

— В Комбре.

— А, это меня не удивляет, каждый раз, когда у нас тут пасмурно, в Комбре светит солнце, и наоборот. О господи, кстати о Комбре, кто-нибудь подумал предупредить Леграндена?

— Не волнуйтесь, все сделано, — сказал кузен, и его темные от слишком густой бороды щеки растянулись в незаметной улыбке: он был доволен, что об этом подумал.