Сторона Германтов

Я был честен. Великая перемена, которую производит в нас пробуждение, состоит не столько в том, что к нам возвращается ясность сознания, сколько в том, что из нашей памяти ускользает тот свет, немного размытый, в котором покоился наш разум, словно в опаловом лоне вод. Наполовину затуманенные мысли, среди которых мы плавали еще мгновение назад, производят в нас толчок, вполне достаточный для того, чтобы мы приняли их за то, что подумали наяву. Но в пробуждение вмешивается память. Очень скоро мы скажем, что это была не явь, а сон, потому что больше их не помним. Но пока светит та сверкающая звезда, в момент пробуждения озаряя за спиной спящего весь его сон, она на несколько секунд заставляет его поверить, что это был не сон, а явь; эта падучая звезда быстро закатывается и уносит заодно со своим светом не только обманчивую явь, но и образы, увиденные во сне, так что проснувшийся человек в состоянии сказать себе только одно: «Я спал».

Голосом тихим и нежным, словно опасающимся причинить мне боль, мама спросила, не могу ли я встать, не слишком ли меня это утомит, и, погладив меня по рукам, сказала:

— Бедный ты мой, теперь ты можешь рассчитывать только на папу и маму.

Мы вошли в комнату. Скрючившись в три погибели, на кровати задыхалось, стонало и сотрясалось в конвульсиях какое-то другое существо, не бабушка, а что-то другое, украсившее себя ее волосами и устроившееся в ее постели. Веки были опущены, глаза не то чтобы открыты, а скорее неплотно закрыты, так что виден был краешек зрачка, мутный, гноящийся, отражающий затуманенность зрения и мрак физического страдания. Все это возбуждение не относилось к нам: она не видела нас, не знала, что мы здесь. В этом существе не было ничего человеческого, но где же тогда бабушка? Между тем можно было узнать форму носа, и родинка возле него была на прежнем месте, хотя пропорции лица исказились, и рука отталкивала одеяло прежним движением, которое раньше свидетельствовало о том, что одеяло ей мешает, а теперь ничего не значило.

Мама попросила меня принести немного воды и уксуса, чтобы смочить бабушкин лоб. Это был единственный способ немного его охладить, думала мама, видя, как бабушка пытается откинуть со лба волосы. Но меня позвали к входной двери. Новость о том, что бабушка вот-вот отойдет, немедленно распространилась по дому. И вот один из дополнительных слуг, которых приглашают в исключительных случаях, чтобы не доводить прислугу до изнеможения, отчего самые мучительные моменты немного напоминают праздники, открыл дверь герцогу Германтскому, который теперь стоял в передней и просил, чтобы я к нему вышел; уклониться я никак не мог.

— Дорогой месье, я только что узнал ужасную новость. В знак сочувствия мне бы хотелось пожать руку вашему многоуважаемому отцу.

Я извинился, сославшись на то, что сейчас он никак не может выйти. Герцог был так же некстати, как если бы застал нас на пороге в момент отъезда. Но любезность, которую он нам оказал, имела для него такое огромное значение, что все остальное от него ускользало и он хотел войти в гостиную. Если уж он решал почтить кого-нибудь своим присутствием, то всегда старался неукоснительно соблюдать положенные формальности, не обращая внимания на такие подробности, как собранные чемоданы или приготовленный гроб.

— Вы приглашали Дьёлафуа?[209] Ах, напрасно вы этого не сделали. Если бы вы мне сказали, он бы пришел из уважения ко мне, мне он никогда не отказывает, хотя герцогине Шартрской отказал. Так что, как видите, я оказался выше принцессы крови. Хотя перед смертью мы все равны, — добавил он, не имея в виду равенства между ним и бабушкой, но, уловив, наверно, что продолжать разговор о своей власти над Дьёлафуа и превосходстве над герцогиней Шартрской было бы не вполне хорошим тоном.

Между прочим, его совет меня не удивил. Я знал, что у Германтов всегда произносят имя Дьёлафуа с таким видом, будто это первоклассный поставщик (разве что с чуть большей долей уважения). А старая герцогиня де Мортмар, урожденная Германт (непонятно, почему, когда речь заходит о герцогинях, почти всегда говорят «старая герцогиня де» или, с изящной ужимкой в духе Ватто, «юная герцогиня де», если она молода), в особо тяжелых случаях чуть не автоматически провозглашала «Дьёлафуа, Дьёлафуа» и при этом подмигивала, словно речь шла о том, что мороженое надо заказать в «Белой грушовке», а пирожные у «Ребатте, Ребатте»![210] Но я не знал, что отец как раз недавно пригласил Дьёлафуа.