Сторона Германтов

Ее взгляд совершенно изменился, теперь она часто смотрела тревожно, жалобно, глаза ее блуждали, совсем не так, как раньше: у нее появился тоскливый взгляд заговаривающейся старухи.

Франсуаза спросила, не хочет ли она, чтобы ее причесали, и убедила себя в конце концов, что бабушка сама об этом просила. Она принесла щетки, гребни, одеколон, пеньюар. Она говорила: «Госпожу Амеде не может утомить причесывание; пускай она слабенькая, а причесаться все равно не помешает». Другими словами, человеку всегда хватит сил на то, чтобы кто-то другой его причесал. Но, войдя в спальню, я увидел, как под жестокими руками Франсуазы, восхищенной, как будто она возвращает бабушке здоровье, ее голова, увенчанная поникшими старыми волосами, которым невыносимо было прикосновение гребня, голова, неспособная хранить положение, которое ей придали, мотается непрестанно взад и вперед, изнемогая то от бессилия, то от боли. Я чувствовал, что Франсуаза вот-вот закончит, и не смел ее подгонять и говорить, что с бабушки уже довольно, опасаясь, что она меня не послушает. Зато я бросился вперед, когда Франсуаза с безотчетной жестокостью поднесла бабушке зеркало, чтобы та посмотрела, хорошо ли ее причесали. Сперва я обрадовался, что успел вовремя вырвать его из рук Франсуазы, прежде чем бабушка, от которой тщательно прятали все зеркала, нечаянно увидит себя в таком виде, какого она и вообразить не могла. Но увы, когда минуту спустя я наклонился поцеловать этот прекрасный и такой измученный лоб, она глянула на меня удивленно, недоверчиво, негодующе: она меня не узнала.

По мнению врача, у нее развивался еще один синдром — воспаление мозга. Нужно было что-то с ним делать. Котар колебался. Франсуаза сперва надеялась, что в ход пойдут «кровососущие» банки. Она хотела прочитать про их действие в моем словаре, но ей не удалось их найти. Как бы она ни произносила это прилагательное, кровососные или кровавососные, все равно ей бы не удалось его найти, потому что она искала не на букву «к»; говорила-то она правильно, а писала (и, само собой, думала, что и другие пишут) «укровососные». Котар, к ее разочарованию, без особой надежды отдал предпочтение пиявкам. Когда я вошел к бабушке через несколько часов, маленькие черные змеи, прилипшие к ее затылку, вискам, ушам, извивались в ее окровавленных волосах, как на голове Медузы. Но на ее бледном и умиротворенном лице, совершенно застывшем, сияли широко открытые, прекрасные, как прежде, глаза (в них, может быть, еще пронзительней, чем до болезни, светился ум, потому что теперь, когда она не могла говорить и не имела права шевельнуться, одни только глаза передавали ее мысль, — мысль, которая подчас захватывает все наше существо, одаряя нечаянными сокровищами, а иной раз обращается в ничто, но потом может возродиться, словно сама собой, благодаря нескольким каплям выпущенной крови); в ее глазах, нежных и прозрачных, как оливковое масло, вновь горел огонь, озарявший для больной вновь обретенное мироздание. Не безразличие отчаяния, а тихая надежда ее успокаивала. Она чувствовала, что ей лучше, хотела вести себя благоразумно, не метаться, и, слегка сжав мою руку, подарила мне лишь прекрасную свою улыбку, чтобы я знал, что ей лучше.

Я знал, какое отвращение внушают бабушке некоторые твари, тем более когда они к ней прикасаются. Я знал, что пиявок она терпит только из-за того, что они ей крайне полезны. Поэтому меня привела в ярость Франсуаза, повторявшая ей с хихиканьем, словно ребенку, которому предлагают поиграть: «Ой, какие зверушки бегают по нашей хозяйке!» Кроме всего прочего, в этом не было ни капли уважения к бабушке, будто она уже впала в детство. Но на бабушкином лице было написано стоическое спокойствие, она набралась мужества и словно не слышала Франсуазу.

Увы, как только сняли пиявок, воспаление опять стало усиливаться. Я удивлялся, что Франсуаза то и дело исчезает, несмотря на то что бабушке было так плохо. А дело в том, что она заказала себе траурное платье и не хотела заставлять портниху ждать. В жизни большинства женщин все, даже величайшее горе, заслоняет примерка.

Чрез несколько дней мама пришла, когда я спал, и позвала меня.

— Прости, что я тебя разбудила, — сказала мне она с нежной предупредительностью, которую в роковых обстоятельствах проявляют к мелким неудобствам окружающих люди, когда их гнетет тяжкое горе.

— Я не сплю, — отозвался я, просыпаясь.