Сторона Германтов

Как только назвали имя эрцгерцога Люксембургского, турецкая посольша рассказала, что дед его жены (обладатель огромного состояния, нажитого на муке и макаронах) пригласил эрцгерцога Люксембургского на обед, а тот прислал отказ в конверте, надписанном: «Г-ну де ***, мельнику», на что дед ответил: «Мне бесконечно жаль, что вы не могли быть у меня, дорогой друг, я был бы так рад насладиться вашим обществом в тесном кругу — ведь обед предполагался в тесном кругу, были бы только мельник, его сын и вы». Эта история была, с моей точки зрения, ужасна: я был уверен, что милейший граф де Нассау просто не мог написать ничего подобного деду своей жены (тем более что ему предстояло унаследовать его состояние) и обозвать его «мельником»; и вообще нелепость этого рассказа бросалась в глаза с первых слов, потому что слово «мельник» слишком явно напоминало о названии басни Лафонтена[369]. Но в Сен-Жерменском предместье глупость, подогретая недоброжелательством, достигает огромных размеров: все поверили, что такое письмо было отправлено и что дед, которого все тут же без колебаний объявили выдающимся человеком, проявил больше остроумия, чем муж его внучки. Герцог де Шательро решил воспользоваться этой историей, чтобы рассказать ту, что я уже слышал в кафе, о том, как «все ложились», но после первых же слов, едва он упомянул, как эрцгерцог требовал, чтобы герцог Германтский вставал перед его женой, герцогиня остановила его и возразила: «Ну нет, он, конечно, смешон, но уж не до такой степени». Я был твердо убежден, что все эти истории про эрцгерцога Люксембургского — сплошные выдумки, и что каждый раз, когда их будут рассказывать при ком-нибудь из участников или присутствовавших, прозвучит такое же опровержение. Однако я задумался, чем было продиктовано возражение герцогини, стремлением к истине или самолюбием. Так или иначе, самолюбие оказалось слабее недоброжелательности — герцогиня тут же добавила со смехом: «Впрочем, мне тоже досталось: он пригласил меня заглянуть к ним, желая представить эрцгерцогине Люксембургской; именно так он именует свою жену в письмах к ее тетке. Я ответила, что мне очень жаль, но я занята, и добавила: „А «эрцгерцогине Люксембургской» (так и написала, в кавычках) передай, что если ей захочется меня повидать, то я дома каждый четверг после пяти“. А потом мне досталось еще раз. Когда я была в Люксембурге, я ей позвонила и пригласила к телефону. Ее высочество собиралась завтракать, только что позавтракала, два часа прошли без толку, и я попыталась действовать по-другому: „Не угодно ли пригласить к телефону графа де Нассау?“ Это задело его за живое, и он прибежал в ту же минуту». Все посмеялись над рассказом герцогини и над другими такими же историями, по моему убеждению, вымышленными, потому что я никогда не встречал человека умнее, добрее, деликатнее, словом, лучше, чем Люксембург-Нассау. Из дальнейшего станет очевидно, что я был прав. Надо признать, что посреди всех этих колкостей у герцогини все же нашлось для эрцгерцога несколько добрых слов.

— Он не всегда был таким, — сказала она. — Пока ему, как пишут в книгах, не вскружила голову идея, что он венценосный монарх, он был неглуп, а сразу после того как обручился, говорил о своей помолвке очень славно, как о нежданном счастье: «Это сказка, мне впору въезжать в Люксембург в волшебной карете», — говорил он своему дяде д’Орнессану, а тот отвечал, потому что Люксембург, знаете ли, не очень-то велик: «В волшебной карете, ну нет, это, по-моему, невозможно. Я бы тебе посоветовал повозку, запряженную козами». А Нассау не только не разозлился, а сам первый нам это со смехом пересказал.

— Орнессан весьма остроумен, это у него наследственное, его мать была из рода Монже. Бедный Орнессан, плохи его дела.