Сторона Германтов

И тут голосом нежным, ласковым, печальным, как в тех симфониях, что исполняются без перерыва между частями, так что сразу за громовыми раскатами первой части вступает грациозное, идиллическое и милое скерцо, он мне сказал: «Очень может быть. Вообще, чужие слова редко передают не перевирая. Но вы сами виноваты, что не ухватились за возможности меня увидеть, которые я вам предоставлял, и не говорили мне каждый день тех искренних слов, что рождают доверие, — единственную и всевластную защиту против клеветы, выставляющей вас предателем. Как бы то ни было, эти речи, правдивые или лживые, сделали свое дело. Я больше не могу отрешиться от впечатления, которое они на меня произвели. Я даже не могу сказать, что кого люблю, того казню, потому что, хоть казнь была на славу, но я не люблю вас больше». На этих словах он силой меня усадил и позвонил в сонетку. Вошел новый ливрейный лакей. «Принесите вина и велите запрягать двухместную карету». Я сказал, что не хочу пить, что уже очень поздно и притом я приехал в экипаже. «Кучеру уже, вероятно, заплатили и велели уезжать, — возразил он, — не думайте об этом. Я велю запрягать, чтобы вас отвезли… А если вы беспокоитесь о том, что уже поздно… я могу распорядиться, чтобы вам приготовили комнату здесь…» Я возразил, что мать будет беспокоиться. «Да, да, речи, правдивые или лживые, сделали свое дело. Моя симпатия расцвела слишком рано, до срока, и, подобно яблоням, о которых вы так поэтично толковали в Бальбеке, не пережила первых заморозков». Даже если бы симпатия г-на де Шарлюса не погибла, он бы не мог вести себя со мной предупредительней: говоря мне, что мы разрываем отношения, он удерживал меня в гостях, предложил вина, спросил, не хочу ли я переночевать, и позаботился, чтобы меня отвезли домой. Казалось даже, что его страшит миг расставания, что он боится одиночества; это напомнило мне, как его невестка и кузина час назад явно испытывала похожее чувство страха и мимолетной тоски, когда удерживала меня, и уговаривала побыть еще немного, и как будто прониклась ко мне мгновенным сердечным интересом и пыталась продлить это мгновенье.

— К сожалению, — продолжал он, — я не в силах сделать так, чтобы вновь расцвело то, что уже погублено. Моя симпатия к вам умерла. Ничто ее не воскресит. Надеюсь, не уроню себя признанием, что я об этом сожалею. Я чувствую себя немного как Вооз у Виктора Гюго: «Увы, я стар, я вдов, и меркнет свет вечерний»[381].