Сторона Германтов

— Ах, сударь, — произнес он, невероятно медленно возвращаясь к естественной интонации и походя словно восхищаясь причудливостью этой нисходящей гаммы, — полагаю, вы возвели на себя напраслину, когда упрекали себя в том, что сказали, будто мы «в добрых отношениях». Я и не жду безукоризненной точности в словоупотреблении от человека, которому ничего не стоит спутать стул Чиппендейл со стулом рококо, но, в сущности, не думаю, — добавил он, подпуская все больше лукавых и ласковых обертонов в звуках голоса, слетавших с губ, уже растянувшихся в очаровательной улыбке, — не думаю, чтобы вы в самом деле сказали или вообразили, что мы с вами в добрых отношениях! А если вы хвастались, что были мне представлены, что беседовали со мной, что немного меня знаете, что, почти о том не хлопоча, добились того, что в один прекрасный день могли сделаться моим протеже, — что ж, по-моему, вполне естественно и благоразумно с вашей стороны было об этом упомянуть. Огромная разница в возрасте между нами позволяет мне, не рискуя показаться смешным, признать, что коль скоро вас мне представили, коль скоро мы беседовали, коль скоро между нами возник намек на отношения, то — хоть мне невместно об этом говорить — для вас это большая честь или, во всяком случае, преимущество, и глупо было с вашей стороны не столько разглашать его, сколько не уметь его сохранить. Более того, — продолжал он, внезапно перейдя на миг от высокомерного гнева к нежности, проникнутой такой печалью, что казалось, он вот-вот расплачется, — когда вы не ответили на предложение, которое я вам сделал в Париже, мне это показалось ни с чем несообразным именно от вас — ведь вы показались мне прекрасно воспитанным и из приличной буржуазной семьи (и только на слове «буржуазной» голос его на миг пренебрежительно зашипел), и у меня достало простодушия поверить во все эти глупости, которые никогда не случаются, — в потерянные письма, перепутанные адреса и тому подобное. Согласен, это весьма наивно с моей стороны, но и святой Бонавентура верил, что скорее бык полетит, чем его брат солжет[379]. Но теперь со всем этим покончено, вам мое предложение пришлось не по вкусу, и говорить больше не о чем. Мне только кажется, что вы бы могли (тут в голосе его послышались настоящие рыдания) мне написать, хотя бы из уважения к моему возрасту. Я поостерегся вам сразу обо всем рассказывать, но я ведь задумал для вас нечто бесконечно соблазнительное. Вы отказались, ни о чем толком не узнав, дело ваше. Но все ведь можно написать, говорю я вам. На вашем месте, да и на своем, я бы так и сделал. Вот по этой причине я предпочитаю свое место вашему, и я говорю «по этой причине», потому что вообще, с моей точки зрения, все места равны, и разумный работник мне симпатичнее, чем большинство герцогов. Но я сказал, что мое место мне дороже, потому что знаю: за всю мою жизнь, которая что-то уж слишком затянулась, я никогда не поступал так, как поступили вы. (Его лицо оставалось в тени, и мне было не видно, правда ли из глаз его текут слезы, звучавшие в его голосе.) Говорю вам, я сделал сто шагов вам навстречу — а вы попятились от меня на двести. Теперь мой черед удалиться, и отныне мы друг друга не знаем. Я забуду ваше имя, но не забуду, как вы со мной обошлись, чтобы, когда мне вздумается поверить, что у людей достанет сердца, вежливости или по меньшей мере разума, чтобы, упустив первый шанс, ухватиться хотя бы за второй, я вспомнил, что не следует ждать от них слишком многого. А если в ту пору, когда это соответствовало истине, вы сказали, что знаете меня (теперь-то это уже изменится), — нет, я считаю, что это в порядке вещей, по мне так это просто дань уважения, мне даже приятно. К сожалению, в другом месте и в других обстоятельствах вы заговорили совсем по-другому.

— Сударь, клянусь, я не говорил ничего для вас оскорбительного.

— А кто вам сказал, что я оскорблен? — гневно воскликнул он, яростно выпрямляясь в шезлонге, где до сих пор был простерт без движения; бледные дымящиеся морщины и складки его лица судорожно зазмеились, а голос делался то пронзительно-высоким, то низким, как ветер в бурю. (Он и всегда говорил громко, так что на звук его голоса оборачивались незнакомые люди на улице, но теперь этот голос звучал в сто раз громче, как будто не рояль, а целый оркестр заиграл форте, постепенно переходящее в фортиссимо. Теперь г-н де Шарлюс вопил.) Вы вообразили, что в силах меня оскорбить? Вы разве не знаете, с кем говорите? Или вы воображаете, что ядовитая слюна пятисот людишек, подобных вашим друзьям, если они взберутся на плечи друг другу, способна замарать хотя бы царственные ступни моих ног?