Сторона Германтов

Но несмотря ни на что, истории, услышанные мною у герцогини Германтской, ничуть меня не задевали — не то что цветущий боярышник или вкус мадленки. Я поглотил их как-то механически, в один миг, и они словно сразу просились наружу — словно мне не терпелось повторить их не одному человеку, а целому собранию… Я метался по карете, как какая-нибудь пифия. Я жаждал опять оказаться на ужине, где бы я уже сам был кем-нибудь вроде принца Х или герцогини Германтской и пересказывал все услышанное. Истории трепетали у меня на устах, я их проборматывал и тщетно пытался собраться с мыслями, которые с головокружительной быстротой уносила центробежная сила. По дороге меня снедало лихорадочное нетерпение стряхнуть с себя груз, бремя которого я до сих пор нес один; впрочем, пытаясь вознаградить себя за одиночество, я в экипаже разговаривал вслух сам с собой, и вот наконец я позвонил в дверь г-на де Шарлюса, и лакей провел меня в гостиную, где, слишком возбужденный, чтобы глядеть по сторонам, я провел все время ожидания в долгих монологах, сам себе повторяя то, что собирался поведать хозяину дома, и ничуть не думая о том, что он тоже, возможно, захочет что-нибудь мне сообщить. Я сгорал от нетерпения рассказать г-ну де Шарлюсу все, что мне необходимо было ему рассказать, и при мысли о том, что хозяин дома, быть может, уже спит и придется мне ехать домой и одному изживать мой словесный хмель, испытывал жестокое разочарование. Наконец я заметил, что, кажется, обо мне забыли, потому что вот уже двадцать пять минут я сижу в гостиной, о которой только и могу сказать, что она огромная, какая-то зеленоватая и увешана портретами. Потребность выговориться мешает не только слушать, но и смотреть; в этом случае неспособность описать то, что вас окружает, как раз и описывает ваше внутреннее состояние. Я уже собирался выйти из гостиной и позвать кого-нибудь, а если никого не найду, добраться как-нибудь до передней и добиться, чтобы меня выпустили, но в тот самый миг, когда я встал и прошел несколько шагов по мозаичному паркету, вошел камердинер и сообщил с озабоченным видом: «У господина барона был посетитель. Его дожидаются несколько человек. Я делаю все, что в моих силах, чтобы он принял вас, сударь, я уже два раза звонил секретарю».

— Нет, не беспокойтесь, я условился с господином бароном о встрече, но уже очень поздно, и если нынче вечером он занят, я приеду в другой раз.

— Нет, сударь, не уходите! — воскликнул камердинер. — Господин барон будет недоволен. Я попробую еще.

Я вспомнил рассказы о том, как слуги г-на де Шарлюса преданы своему господину. О принце де Конти говорили, что он одинаково старается понравиться лакею и министру[377]; к г-ну Шарлюсу это подходило не вполне, но он умел просить о сущей чепухе так, как будто оказывал милость, и вечером, когда слуги, держась на почтительном расстоянии, окружали его, и он, обведя их взглядом, произносил: «Куанье, свечу!» или «Дюкре, сорочку», остальные удалялись, брюзжа от зависти к тому, кого хозяин отличил. Двое из его слуг даже возненавидели друг друга настолько, что пытались похитить друг у друга господскую милость: каждый под самым абсурдным предлогом норовил с утра пораньше первым выполнить какое-нибудь поручение барона в надежде, что вечером будет вознагражден свечой или сорочкой. Если барон обращался к кому-нибудь из слуг не с приказом, а просто так, и, более того, если зимой, в саду, барон, зная, что один из его кучеров простужен, говорил ему спустя десять минут: «Наденьте шляпу», остальные слуги из ревности не разговаривали со счастливчиком по две недели, не прощая ему господского расположения.