Сторона Германтов

Экзальтация неестественна, а потому всегда соседствует с печалью, и я, хоть и по-другому, чем герцогиня Германтская, испытал это на себе, когда вышел наконец из ее дома и сел в экипаж, чтобы ехать в особняк г-на де Шарлюса. Мы по своему выбору можем подчиняться одной из двух сил: первая исходит от нас самих, рождаясь из глубины наших впечатлений, а вторая поступает извне. Первая сила приносит нам радость — ту, что неотделима от творчества. Другой же силовой поток, пытаясь вовлечь нас в движение, которым охвачены окружающие, сам по себе никакого удовольствия нам не приносит, но мы можем собственным усилием извлечь из него радость, разделив чужое упоение — вот только упоение это будет искусственным и быстро перейдет в скуку и тоску; поэтому светские люди так часто ходят с унылой миной и страдают от нервного истощения, подчас чреватого самоубийством. Сидя в экипаже, уносившем меня к г-ну де Шарлюсу, я пребывал во власти этого второго вида экзальтации, совсем непохожей на ту, что рождается из личного впечатления; ту, первую, я переживал когда-то раньше в совсем других экипажах, — один раз в двуколке доктора Перспье, я тогда видел, как вырисовываются мартенвильские колокольни на фоне заката, другой раз в Бальбеке в карете г-жи де Вильпаризи, когда пытался уловить, о чем напомнила мне аллея, обрамленная деревьями. Но в этом, третьем, экипаже перед моим духовным зрением витали только образы очень скучных, на мой вкус, разговоров за обедом у герцогини Германтской, например рассказов принца Фона о германском императоре, о генерале Бота и английской армии. Я уже вставил эти рассказы в мой внутренний стереоскоп, с помощью которого мы принимаемся выделять и укрупнять для себя слова и поступки других людей, как только душа наша начинает подчиняться светским правилам и мы, переставая быть сами собой, начинаем всматриваться не в свою жизнь, а в чужую. Как пьяный, воспылавший нежными чувствами к обслуживающему его в кафе официанту, я был восхищен, что мне посчастливилось — пускай я оценил это счастье только сейчас — ужинать в обществе человека, близко знакомого с Вильгельмом II и рассказывавшего о нем такие, право же, забавные анекдоты. Мне вспоминались и немецкий акцент принца, и история про генерала Бота, и я смеялся вслух, как будто этот смех был необходим, чтобы подтвердить, что история в самом деле смешная, — так аплодисменты иной раз увеличивают наше восхищение. Когда я глядел сквозь увеличительные стекла, оживали и обретали необычайную глубину даже те суждения герцогини Германтской, что сперва показались мне глупыми (например, что Франса Хальса следовало посмотреть хотя бы из трамвая). И должен сказать, что эта экзальтация при всей своей мимолетности не совсем была лишена смысла. Иной раз мы проникаемся к кому-нибудь глубоким презрением и только потом понимаем, как нам на самом деле повезло познакомиться с этим человеком, потому что он знает девушку, в которую мы влюблены, и может нас ей представить, то есть принести нам и пользу, и радость — все то, чего мы совершенно от него не ожидали; вот так же точно никогда не знаешь, не пригодятся ли услышанные разговоры. Замечание герцогини Германтской о картинах, которые было бы интересно увидеть даже из окна трамвая, было глупо, но в нем содержалась частица истины, и впоследствии эта истина принесла мне огромную пользу.