Сторона Германтов

Точно так же стихи Виктора Гюго, которые она мне процитировала, принадлежали бесспорно той эпохе, когда его еще воспринимали просто как нового автора, не более того, и только позже разглядели в нем символ нового этапа литературной эволюции, обладателя более сложных органов чувств. В первых своих стихах Виктор Гюго еще мыслил сам, вместо того чтобы, подобно природе, просто пробуждать мысли у читателя. В те времена он выражал «мысли» прямолинейно, это были вот именно мысли, как понимал это слово герцог, который, когда гости замка вписывали ему в альбом за своей подписью философские или поэтические размышления, находил это старомодным, громоздким и умоляющим тоном предупреждал тех, кто приезжал в первый раз: «Просто имя, мой дорогой, а мыслей не надо!» Так вот, у раннего Гюго герцогиня Германтская любила именно «мысли» Виктора Гюго (которых в «Легенде веков» почти нет, как нет «мотивов», «мелодий» в поздних операх Вагнера). И она была не совсем неправа. Они были трогательны, эти мысли, и пускай в их форме еще не было глубины, которая появится позже, но вокруг них уже вились во множестве слова и рифмы, так затейливо переплетенные, что их невозможно было спутать со стихами какого-нибудь Корнеля; в них то и дело прорывался романтизм, потаенный и потому особенно нас волнующий, но не умеющий пробиться к нутряным истокам жизни и затронуть тот бессознательный и плодотворный орган, где обретается мышление. И напрасно я до сих пор ограничивался только последними сборниками Гюго. Конечно, речи герцогини Германтской лишь в очень незначительной степени были украшены цитатами из первых его книг. Но когда цитируешь один-единственный стих, его действенность удесятеряется. Строки, застрявшие или проснувшиеся у меня в памяти во время этого ужина, сами с такой силой притягивали, призывали к себе те стихотворения, внутри которых они были замурованы, что руки мои, будто наэлектризованные, посопротивлявшись день-другой, потянулись к переплету, под которым скрывались «Восточные мотивы» и «Песни сумерек». Проклиная Франсуазиного друга-лакея, отправившего в подарок на родную сторону мой экземпляр «Осенних листьев», я немедля послал его купить другой. Я перечел эти тома от корки до корки и не успокоился, пока не наткнулся на стихи, что цитировала мне герцогиня Германтская: они поджидали меня, омытые светом, которым она их озарила. Вот потому-то беседы с герцогиней напоминали знания, добытые в библиотеке какого-нибудь замка, устарелой, разрозненной, неспособной как следует пополнить ваше образование, не предлагающей вам ваших любимых книг, но иногда подбрасывающей вам какие-нибудь любопытные сведения или прекрасно написанную страницу незнакомой книги, о которой мы позже с удовольствием вспомним, что набрели на нее под сводами великолепных замковых покоев. И если нам посчастливилось найти предисловие Бальзака к «Пармской обители» или неизданные письма Жубера[373], мы невольно переоцениваем жизнь, которую вели в этом замке, и забываем, как она была пуста и бесплодна, благодарные ей за одну удачную находку.