Сторона Германтов

Впрочем, этим девам-цветам было на удивление легко угодить, да и сами они стремились угодить собеседнику: кое с кем из них я за вечер перемолвился парой слов, причем сам краснел за глупости, которые изрекал, — и не одна из них перед уходом из салона сочла своим долгом подойти ко мне и, обласкав меня взором прекрасных глаз и поправляя гирлянду орхидей, обрамлявшую ее грудь, заверить, что знакомство со мной доставило ей огромное удовольствие, а также, тонко намекая на возможное приглашение к ужину, упомянуть, что хотела бы «что-нибудь устроить», заранее «назначив день» вместе с герцогиней Германтской. Из этих дам-цветов ни одна не ушла раньше принцессы Пармской. Одной из двух причин, по которым герцогиня так настойчиво меня удерживала, было именно то, что нельзя покидать собрание раньше коронованной особы, о чем я и не догадывался. Как только принцесса Пармская поднялась, всем как будто стало легче. Все дамы преклонили колено перед ее высочеством, она подняла каждую, поцеловала, словно оделяя благословением, о котором та молила коленопреклоненно, и разрешая потребовать накидку и позвать лакеев. А потом у дверей зазвучало что-то вроде речитатива, которым выкликали великие имена, принадлежавшие французской истории. Принцесса Пармская, желая уберечь герцогиню от простуды, запрещала ей спускаться по лестнице и провожать ее до вестибюля, а герцог добавлял: «Ориана, вспомните, что вам говорил доктор, тем более что ее высочество разрешает».

«По-моему, принцесса Пармская была очень рада вашему обществу». Это выражение было мне уже знакомо. Подойдя ко мне через всю гостиную, герцог произнес его с таким предупредительным и проникновенным видом, будто вручал мне диплом или угощал птифурами. Он явно испытывал в этот миг огромное удовольствие, придававшее его лицу такое милое и кроткое выражение, что я понял: проявлять такого рода заботу он будет до самого смертного часа, видя в этом почетный и нетрудный долг, исполнять который не помешает и старческое слабоумие.

Я уже собирался уходить, когда фрейлина принцессы вернулась в гостиную за подарком герцогини, который чуть не забыла, — великолепными гвоздиками, привезенными из замка Германт. У фрейлины горели щеки, ясно было, что ей досталось: принцесса, с такой добротой относившаяся ко всем и каждому, не умела сдержать раздражения при каждом промахе своей прислужницы. И та, схватив гвоздики, со всех ног поспешила к выходу, но, желая сохранить видимость благодушия и своеволия, бросила мне, проходя мимо: «Принцессе кажется, что я ее задерживаю, она хочет уехать, но и гвоздики оставлять не желает. Но у меня же нет крыльев, я не могу сразу поспеть всюду!»

Увы, если я не ушел раньше, дело было не только в ее высочестве. На то была и другая причина: хваленая роскошь, недоступная Курвуазье, роскошь, наслаждаться которой предлагали своим друзьям Германты, как богатые, так и близкие к разорению, не зная себе равных в этом искусстве (я и сам нередко испытывал на себе это их свойство благодаря Роберу де Сен-Лу), имела далеко не только материальную природу: это была еще и роскошь чарующих разговоров, любезных жестов, несравненная словесная элегантность, происходившая от богатого внутреннего содержания. Но в праздной светской жизни этому свойству нет применения, поэтому подчас оно в поисках выхода выливалось в быстротечные и потому особенно тоскливые излияния; когда в такие излияния пускалась герцогиня Германтская, их легко было принять за искреннее чувство. Причем в этот самый момент герцогиня верила в то, что говорила, ведь она была не одна, а с другом или подругой и вместе с ними испытывала что-то вроде опьянения, но совсем не физического, а похожего на то, какое иногда навевает на нас музыка; герцогиня могла в такие минуты сорвать цветок с корсажа или снять с шеи медальон и подарить их тому, с кем ей хотелось побыть подольше этим вечером, хотя ее не покидала печальная мысль, что, как ни тяни время, все это не приведет ни к чему, кроме пустых разговоров, и ничего не получится из этой нервной радости, из этого мимолетного чувства, напоминающих первое весеннее тепло, потому что они тоже оставляли по себе усталость и печаль. Да и другу не следовало слишком доверять неслыханно упоительным клятвам этих женщин, которые так остро чувствуют всю прелесть мгновения, что с деликатностью и благородством, неведомыми нормальным людям, превращают собеседника в трогательный шедевр доброты и великодушия, но, как только мгновение истечет, от них уже больше нечего ожидать. Их приязнь испаряется вместе с экзальтацией, ее порождающей, и та самая тонкость ума, что помогала им угадать и сказать вам все, что вы хотели бы услышать, точно так же позволит им спустя несколько дней уловить ваши смешные черточки и смешить ими следующего гостя, с кем они будут упиваться этими столь краткими «музыкальными моментами»[371].