Сторона Германтов

Я прождал еще десять минут, и слуга проводил меня к хозяину дома, попросив не засиживаться слишком долго, поскольку г-н барон настолько устал, что слуге пришлось спровадить нескольких весьма важных особ, договорившихся о встрече еще несколько дней назад. Мне показалось, что в таком спектакле вокруг г-на де Шарлюса куда меньше величия, чем в простоте его брата герцога Германтского, но дверь уже распахнулась, и я увидал барона, который раскинулся на кушетке в китайском халате, с голой шеей. Я с изумлением увидал тут же на стуле цилиндр и шубу, как будто барон только что вернулся домой. Камердинер удалился. Я полагал, что г-н де Шарлюс подойдет ко мне. Он не шевельнулся и устремил на меня тяжелый взгляд. Я подошел, поздоровался, он не протянул мне руки, не ответил, не предложил сесть. После короткой паузы я спросил у него, как у невоспитанного врача, нельзя ли мне присесть. Я не имел в виду его обидеть, но выражение холодной ярости у него на лице усугубилось. Впрочем, я не знал, что он обожал разыгрывать из себя короля и, когда принимал гостей у себя дома, в деревне, в замке Шарлюс, имел обыкновение развалиться после обеда в кресле в курительной, а гости должны были окружить его, стоя на ногах. У одного он просил огонька, другому предлагал сигару, а потом, спустя какое-то время, произносил: «Что же вы, Аржанкур, садитесь, мой дорогой, берите стул» и так далее: какое-то время он держал их на ногах только для того, чтобы показать им, что разрешение сесть исходит именно от него. «Сядьте в кресло Людовика XIV», — повелительным тоном произнес он; казалось, ему хотелось не столько меня усадить, сколько чтобы я отошел от него подальше. Я взял кресло, стоявшее ко мне ближе других. «Ах, вот что, по-вашему, кресло в стиле Людовика XIV! Вы, я вижу, человек образованный», — насмешливо воскликнул он. Я был так ошеломлен, что замер, вместо того чтобы уйти (что было бы правильно) или пересесть в другое кресло (чего добивался он). «Сударь, — сказал он, взвешивая каждое слово и скандируя наиболее оскорбительные из них, — разговор с вами, до которого я снизошел по просьбе особы, не желающей, чтобы я называл ее имя, окончательно внесет ясность в наши отношения. Не скрою от вас, что я надеялся на лучшее; если я скажу, что проникся к вам симпатией, я, пожалуй, допущу некоторую неточность в словоупотреблении, чего ради простого самоуважения делать не следует даже в разговоре с теми, кто не знает цену словам. Но полагаю, что слово „благожелательность“, подразумевающее также плодотворное покровительство, не будет преувеличением ни моего чувства, ни того, что я намеревался высказать. Как только я вернулся в Париж, да еще и в Бальбеке, я дал вам понять, что вы можете рассчитывать на меня». Я помнил, какую грубость услышал от г-на де Шарлюса в Бальбеке на прощание, и жестом дал понять, что не могу согласиться со сказанным. «Как! — гневно возопил он, и лицо его побелело и перекосилось до неузнаваемости: так в одно прекрасное утро на море вскипает буря, и вот уже вместо обычной безмятежной глади мы внезапно видим кишащих змей, сотканных из пены и слизи. — Вы утверждаете, что не получили моего послания, даже уведомления, которое должно было вам обо мне напоминать? Во что была переплетена книга, которую я вам передал?»

— Она была в очень славном узорном переплете, — сказал я.

— Да уж, — презрительно отозвался он, — юные французы скверно знают шедевры нашей страны. Что бы сказали о юном берлинце, не знающем «Валькирии»? Сдается, глаза вам служат не для зрения, вы же сами говорили, что простояли там два часа. Вижу, что в цветах вы разбираетесь не лучше, чем в стилях, и не спорьте насчет стилей, — пронзительно и гневно выкрикнул он, — вы даже не знаете, на что садитесь. Опускаете ваш зад на стульчик в стиле Директории вместо удобного кресла в стиле Людовика XIV. Того и гляди примете колени госпожи де Вильпаризи за умывальник и страшно подумать что наделаете. Вот и на переплете книги Берготта вы не узнали незабудок, тех самых, что украшают перемычку над окном в бальбекской церкви. Да разве можно было яснее сказать вам: «Не забудь меня!»

Я смотрел на г-на де Шарлюса. Безусловно, он был великолепен и в то же время омерзителен, но, несмотря ни на что, затмевал собой всю родню; он был похож на постаревшего Аполлона, но из его порочного рта, казалось, вот-вот хлынет зеленоватая желчь; в то же время было ясно, что кругозор его обширен, а ум способен охватить множество понятий, о которых герцог Германтский даже не слыхал. Но какими бы прекрасными словами он ни расцвечивал свою злость, чувствовалось, что его обуревает то уязвленная гордость, то любовное разочарование, то злопамятство, то садизм, то глумливость, то навязчивая идея, и что этот человек способен убить, а затем с помощью логики и отменного красноречия доказать, что убил совершенно правильно, что так и нужно было, — и все равно он оставался на голову выше брата, невестки и всех прочих.