Сторона Германтов

Но тем временем желание убедить г-на де Шарлюса, что я никогда ничего плохого о нем не говорил и даже ни о чем таком не помышлял, сменилось во мне дикой яростью, которая была вызвана его словами, продиктованными, по-моему, лишь неуемной гордыней. Возможно, отчасти так оно и было. В остальном его речи были порождены чувством, о котором я тогда еще понятия не имел, а значит, не виноват был в том, что его не распознал. Не беря этого неведомого чувства в расчет, я мог бы приписать его речи хоть отчасти безумию, а не одной гордыне, если бы вовремя вспомнил слова герцогини Германтской. Но в тот миг я просто не подумал о безумии. Его переполняла гордыня, так я считал, а меня самого переполнял гнев. И в тот момент, когда г-н де Шарлюс, перестав реветь, начал величественно вещать о своих царственных ступнях, изображая на лице гримасу тошноты, вызванной отвращением к ничтожным богохульникам, мой гнев вырвался наружу. Я судорожно искал что-нибудь, что можно было бы ударить, разбить, но остатки рассудительности велели пощадить человека, который был намного меня старше, или даже благородные немецкие фарфоровые безделушки, которыми он себя окружил, поэтому я набросился на новенький цилиндр барона, швырнул его на пол, растоптал, яростно разодрал на части, вырвал подкладку, порвал надвое тулью, не слушая продолжавшихся воплей г-на де Шарлюса, а потом подбежал к двери и распахнул ее. По обе ее стороны я, к своему изумлению, обнаружил двух ливрейных лакеев, которые тут же неторопливо пошли прочь, как будто случайно проходили мимо по делу. (После я узнал их имена, одного звали Бюрнье, а другого Шармель.) Маневр, который они выполнили со всей невозмутимостью, ни на секунду меня не обманул. Он был неправдоподобен; скорее я бы уж поверил в три другие гипотезы: во-первых, что барон иногда принимал таких гостей, от которых могла исходить опасность (но какая?), а потому нуждался в охране, которая ринется ему на помощь; во-вторых, что они подслушивали из любопытства, не думая, что я выйду так скоро; в-третьих, что вся сцена, которую мне закатил г-н де Шарлюс, была заранее подстроена и разыграна как по нотам, и он сам попросил лакеев послушать из любви к представлениям, а может, еще и к полезному для всех «nunc erudimini»[380].

Мой гнев не унял гнева барона; видя, что я вышел из комнаты, он вконец расстроился и меня окликнул, потом велел слугам меня позвать и наконец, забыв, что секунду назад рассуждал со мной о своих «царственных стопах» и обнаружил передо мной свою божественную природу, помчался за мной со всех ног и, догнав в вестибюле, преградил мне дорогу. «Да будет вам, — произнес он, — хватит ребячиться, вернитесь на минуту; как говорится, кого люблю, того казню, а если я был несколько суров, так это потому, что я вас люблю, мой дорогой». Моя ярость улеглась, я пропустил мимо ушей слово «казню» и пошел за бароном, который призвал ливрейного лакея и, не потакая своему самолюбию, велел ему убрать клочья порванной шляпы и принести другую.

— Если вы соблаговолите, сударь, сказать мне, кто меня так подло оклеветал, — обратился я к г-ну де Шарлюсу, — я остаюсь, чтобы узнать его имя и покарать обманщика.

— Кто? Разве вы не знаете? Не помните, что сами говорили? И вы полагаете, что люди, услужливо сообщающие мне о подобных вещах, не начинают с того, что просят все сохранить в секрете? Неужели вы думаете, что я нарушаю данное им слово?

— Так вы считаете невозможным, сударь, сообщить мне его имя? — переспросил я, в последний раз тщетно роясь в памяти в поисках человека, с которым я мог говорить о г-не де Шарлюсе.

— Вы не услышали, что я обещал моему осведомителю держать его имя в секрете, — резко возразил он. — Вижу, вы любите не только говорить низости, но и настаивать там, где это бессмысленно. Неужели вам не хватает ума хотя бы воспользоваться последним разговором, чтобы произнести хоть что-нибудь, кроме пустых слов.

— Сударь, — отвечал я, идя к двери, — вы меня оскорбляете, я безоружен, поскольку вы в несколько раз старше меня и силы наши неравны; с другой стороны, я клянусь, что ничего не говорил, но не могу вас убедить.

— Так, значит, я лгу, — возопил он душераздирающим голосом и в один скачок оказался рядом со мной.

— Вас обманули.