Страх и наваждения

Обыкновенная комната; впрочем, как и мой конвоир. Не низкий, не высокий; не худой, не полный; не блондин, не брюнет – нечто среднее, невзрачное: второстепенный персонаж, метящий в главные.

Пока я осваиваюсь в новых декорациях, он листает мой паспорт – то вскидывая внимательный взгляд (глаза – серее серого), то вновь опуская его на страничку. Словно сверяет паспортные данные с тем, что написано у меня на лице. Я стараюсь не выдать своей растерянности, сижу, сцепив на коленях пальцы. Чтобы он не заметил, как мелко они дрожат.

Убедившись, что я – это я, он откидывается в кресле.

– Удивляюсь я на вас. Сколько лет смотрю, столько удивляюсь.

– Сколько? – Чтобы сгладить неуместность вопроса, граничащую с дерзостью, я держусь нейтрального тона.

– Что – сколько?

– Смóтрите.

Его зрачки медленно сужаются, будто он втягивает их внутрь. Теперь они похожи на булавочные головки.

– Чуть что, норовите сбежать. Согласитесь, порядочные люди так не поступают.

– Бегут из тюрьмы.

– Так и я об этом! Ваш побег – лишний повод недоброжелателям назвать нашу бедную Родину тюрьмой. «Гамлета» читали? Жизненная пьеса… Особенно сцена «Мышеловки».

Он пронзает меня глазами-булавками.

– Быть или не быть – вот в чем вопрос! Вы как бы на него ответили?

– А вы? – моими устами говорит запальчивость – продукт натянутых нервов. – Не пробовали сменить?..

– Сменить? – На меня наползает тяжелая грозовая туча. – Что именно?

Я торопливо заканчиваю фразу.

– Не сбежать, а уехать; не приползти на коленях, а вернуться…

– Что ж, давайте попробуем. Начнем с простого. – Он окидывает меня темно-серым взглядом. – Обратный билет. Предъяви́те – и вы свободны.

Подавив вздох облегчения (если это условие – мне легко его выполнить), я достаю из сумки прозрачную папку с документами.

Неуловимо быстрым, хрустким движением он разнимает скрепленные листы (звук, от которого я вздрагиваю); с вальяжной улыбкой бывалого картежника выкладывает на стол по одному: приглашение на бланке, внизу неразборчивая подпись; распечатка авиабилета.

Первый лист с маршрутом «туда».

– Что и требовалось доказать, – он разводит руками. – Ах, да не расстраивайтесь! На рейс вы так и так опоздали.

Я сбиваюсь со сдержанного тона.

– Из-за вас!

– А вот и нет! – Он тычет пальцем в распечатку. – 23 февраля. Сегодня у нас что? Вспоминайте, вспоминайте. Почтовое отделение, иностранный конверт…

23 февраля улетала моя героиня. Ошибка, которую можно объяснить и исправить…

Но я, дрожащая плоть, кричу:

– Это не я! Это она! Возьмите ее!

Не крик, а сгусток страха – тромб, прилипший к стенке сосуда: однажды он оторвется и закупорит мой сердечный клапан.

Возвращая мне иностранный паспорт, веснушчатый пограничник сухо кивает.

– Счастливого пути.

Та, кого я мысленно предала, улетела три дня назад. По меркам рухнувшей жизни – давным-давно. Следуя указаниям персонала, я пристраиваю сумку на ленту; захожу в стеклянную кабину. Мои руки разведены, ноги – на ширине плеч. Отвечающие за безопасность полетов прильнули к монитору: досматривают мой скелет.

Кости, окруженные полупрозрачным облаком плоти, – зримое доказательство русской пословицы: в гробу карманов нет. Створки гроба расходятся. Мое бренное тело просвечено и найдено легким.

Радуясь своей новой ангельской бестелесности, оно вплывает в райское пространство зоны tax-free. Все пропитано дивными ароматами, но я их не слышу. Мои ликующие мысли сконцентрированы на моей последней земной удаче: какое счастье, что они еще не научились сканировать мысли – добираться до дна, до самых тайных пазух.

«Внимание пассажиров, вылетающих в… анкфурт рейсом… адцать. Ваш вылет откладывается на… дцать минут. Приносим извинения за доставленные неудобства».

Мои попутчики заметно нервничали. Молодые родители – отец держал на коленях мальчика лет пяти – то и дело оглядывались на стеклянные двери, словно кого-то ждали. Подбадривая друг друга, они держались за руки.

Отведя глаза от молодой пары, я заметила женщину лет сорока и взрослого парня: видимо, мать с сыном. Парень (я дала ему лет восемнадцать, ростом выше среднего, о таких говорят, косая сажень в плечах) вел себя на удивление спокойно, будто все, что здесь происходит, его не касается; а она нервным импульсивным движением всё поправляла пушистые, вьющиеся волосы; и, словно стирая выступившие на лбу капли пота, проводила ладонью по лицу – снизу вверх, от бровей к линии волос.

Прошло какое-то время прежде, чем я поняла, что преувеличила. Кроме этих троих – кудрявой женщины и молодой пары, – никто особо не нервничал. Пассажиры, кто как мог, коротали время. Мужчина средних лет, раскрыв кожаную папку, листал документы. Девушка – справа от меня – репостила картинки; с ее накрашенных губ не сходила безмятежная улыбка. Полная дама, одетая с иголочки, томилась от скуки. Я поймала себя на мысли, что завидую их спокойствию – равнодушию к миру, где уже которые сутки царит глубокая растерянность; их умению не видеть, что мир пошатнулся и вот-вот рухнет.