Страх и наваждения

Вашу фамилию выкликали. Как – сколько раз? Столько, сколько предписано инструкцией. Следующий рейс? Послезавтра – если, конечно, не отменят. Такое случается не сказать чтобы сплошь и рядом, но по сравнению с прежними годами… К сожалению, ваш билет аннулирован. Чемодан? Уже погрузили – но беспокоиться не стоит. Ваш багаж вернется ближайшим рейсом. Оставьте заявление, вам его привезут. Да-да, именно на дом, наша авиакомпания делает все, чтобы пассажиры остались довольны обслуживанием; даже растяпы вроде вас, опоздавшие на рейс.

Мои бледные, обескровленные губы расплываются в счастливой улыбке – прежде чем пуститься в обратный путь, я машу одинаковым девушкам воображаемой рукой. Моя настоящая рука – рука из плоти и крови – вытирает влажные щеки: чем бы это ни кончилось, я возвращаюсь. Как делала десятки раз, не осознавая своего счастья. С чемоданом или налегке – я уже иду, ноги сами несут меня к траволатору; со стен глядят открыточные виды Петербурга вперемежку с рекламой дорогих универмагов (я помню их молодыми и дешевыми – наша общая тайна, которую мы не откроем зарубежным гостям). Длинный коридор заканчивается железной лестницей. У ее подножья – зал, гудящий людскими голосами. Я останавливаюсь на верхней ступени. Это только кажется, будто все аэропорты на одно лицо. Здесь я у себя дома. Стоит позвонить, и на зов явится водитель – пусть это будет тот же самый лихач, который вез меня в аэропорт и кого я по недомыслию приняла за Харона, – то-то он удивится, спросит: уже вернулись? А где ваш чемодан? Когда речь о жизни и смерти, чемодан – смешная потеря. Ничтожная плата за то, что все осталось на своих местах: бензозаправка на первом повороте, две уродливых высотки при въезде на Московский, даже статуя Ленина, вождя мирового пролетариата, – все, что видят мои глаза, принадлежит мне. Что бы ни случилось, этого у меня не отнять…

– Мa'am, do you speak English? – Передо мной служащая, которая увела пожилую пару. По-английски говорит она. Я молчу. Она повторяет вопрос. По-французски, по-немецки. Языки, которыми она владеет, заканчиваются. Пора переходить на язык жестов…

Перещелкнув тумблер речи с русского на английский, я киваю:

– Yes, I do.

Вздохнув с явным облегчением, она пускается в пространные объяснения, время от времени прерывая себя вопросом: вы меня понимаете?

Я понимаю: им не удается подобрать для меня подходящий стыковочный рейс. От лица авиакомпании, скрытого под маской, она приносит извинения и предлагает задержаться до завтра – мне предоставят номер в четырехзвездочной гостинице; вдобавок, в качестве бонуса или компенсации за моральные издержки, переведут на банковскую карту 600 евро, вы меня понимаете? (Я понимаю: мы в еврозоне, в противном случае счет шел бы на доллары или юани.) Этой суммой вы вправе воспользоваться завтра перед отлетом в любом из здешних магазинов taх-free, сейчас как раз распродажи, вы меня понимаете?

Ее щедрое предложение более чем кстати: моя любимая Furla, купленная уж и не помню в каком аэропорту, потеряла товарный вид. Надо позвонить устроителям, пусть перенесут мое выступление на послезавтра; вечером погуляю по городу, по крайней мере, узнаю, где я оказалась…

– Какой веселый клоун!

Умиление – необходимая часть ее профессии; когда в отлаженной работе аэропорта случаются досадные сбои, маленьким детям особенно нелегко. Многие плачут, капризничают. Дети, в отличие от взрослых, еще не научились сдерживать себя, скрывать свои истинные чувства. И уж если на то пошло, дети ни в чем не виноваты. Вина лежит на взрослых. Она думает, на русских взрослых; но вовремя останавливается, прикусывает язык: так говорить нельзя. Не то что говорить, даже думать.

– Клоун твой добрый друг?

Вряд ли русский мальчик ее понимает. Но улыбка не нуждается в переводе; доброжелательная эмоция понятна на любом языке… Маленькое личико кривится. Малыш сейчас заплачет. Его родители, занятые друг другом, сидят в отдалении.

Служащая смотрит растерянно, словно хочет оправдаться. Что-нибудь исключительно приятное: у вас прелестный малыш; сколько ему лет? О, а выглядит старше. Хотя о возрасте, пожалуй, не стоит. На днях она читала статью в газете; автор, кажется, француз или англичанин, рассуждал о том, что русские – нация агрессивных подростков, не желающих взрослеть.

Рыжеволосый клоун широко улыбается, словно это не он в руках ребенка, а я – в его мягких, тряпочных ручках.

– Позвольте ваш посадочный талон и паспорт.

Я достаю из папки красную книжицу с золотым тиснением на обложке.

По лицу служащей пробегает быстрая тень.

– Простите, – она отводит глаза. – Боюсь, это невозможно.

Мне хочется спросить: почему? И что, черт возьми, означает ее «боюсь»? Деликатный оборот, фигуру речи?