Страх и наваждения

Маленький рыжеволосый клоун кивает островерхой шапочкой – в такт моим английским словам, почерпнутым из дальних уголков памяти, где остались мои счастливые родители, которые прошли по жизни рука об руку, как попугайчики-неразлучники, – его красная шапочка сбилась набок; маленький клоун смеется над моими пустыми хлопотами: чем, скажи на милость, могут помочь твои родители, ни разу в жизни не пересекшие границы своей родины…

Момент упущен. Служащая обращается к другой пассажирке. Короткий разговор – и щедрое предложение принято: женщина моих лет протягивает синий паспорт; быть может, она уже предвкушает покупку новой кожаной сумки. Я чувствую укол раздражения: неужто все дело в цвете?

Бросив любимую мягкую игрушку, мальчик, сущее дитя, бежит за ними следом – утыкается носиком в прозрачную, призрачную преграду.

Рыжеволосый клоун лежит на мраморном полу. Круглое тряпочное личико кривится от незаслуженной обиды. Однажды, когда он вырастет и станет взрослым клоуном, его мальчик горько пожалеет об этом. Уж он найдет удобный повод, чтобы отомстить. А не найдет, так придумает. Глупая женщина назвала его добрым другом. Он думает: как бы не так. Добрым быть опасно: злые мальчишки будут топтать тебя ногами. Решено. С этой минуты он станет злым. Тем более что это не трудно.

Маленький клоун ухмыляется: злая шутка, которую он сыграл со мной, удалась. Дело не в том, что мне нет места в этом городе. С сегодняшнего дня мне нет его нигде.

Между тем снаружи происходит что-то странное. Мои попутчики повскакали с мест, смартфоны – на изготовку. По летному полю в нашу сторону ползет двухэтажный лайнер, мы видели его из автобуса, когда шли параллельным курсом. Самое удивительное, что самому ему не справиться. Со смешанным чувством восхищения и ужаса я смотрю, как маленький бесстрашный автомобильчик, поднырнув под кабину пилотов – словно прицепившись к его подбородку, – тащит беспомощное чудовище, волочет за собой.

Не сводя изумленных глаз с отчаянного храбреца: одно неверное движение – и все будет кончено, слепошарое чудовище сомнет, раздавит его всмятку, я наблюдала за процессом и не заметила, в какой момент внизу, под нами открылись двери, выпустив на летное поле большую группу пассажиров. На ходу растягиваясь в цепочку, они шли по направлению к двухэтажному чудовищу. Прикинувшись последним словом самолетостроения, оно стояло под парами, готовое их проглотить.

Вернее, их вели: во главе людской процессии шли мои давешние знакомцы: приземистый, помогая себе руками, что-то объяснял высокому, чья непропорционально вытянутая голова, мечта охотника за черепами, казалось, парила в воздухе. Я смотрела с замиранием сердца, как рыцарь и епископ первыми ступают на трап. За ними – в затылок друг другу – поднимались на борт остальные пассажиры. Время от времени движение останавливалось, когда кто-то, словно споткнувшись о невидимое препятствие, оборачивался, чтобы, не снимая руки с поручня, бросить последний взгляд…

Людская цепочка не кончалась. Из здания аэропорта выходили все новые пассажиры. Я вспомнила старинную гравюру, иллюстрацию к великой книге, к которой многажды раз обращалась в течение жизни; и в последний – накануне отъезда, когда, сняв с полки первую попавшуюся книгу – многостраничное исследование великого немецкого прозаика, в те годы беженца, читала – словно в первый раз, новыми глазами – то, что прежде мне казалось эпиграфом. Но перестало быть таковым в тумане войны. Картина великого исхода, возникшая в воображении знаменитого иллюстратора, – сейчас она предстала передо мной воочию. Не в силах справиться с собой, я закрыла ладонями глаза.

А когда открыла, увидела мужчину. Судя по всему, опоздавшего на посадку. Во всяком случае, трап двухэтажного чудовища был пуст. Уж не знаю, каким чудом ему удалось вырваться, пройти сквозь ворота. Сейчас, выбежав на летное поле, он стоял, одинокий и растерянный, нервно кутаясь в серый плащ, запахивая раздуваемые ветром полы, – словно не решаясь на последний спринтерский рывок, сулящий благополучное завершение этой житейской передряги. Казалось, шаря окрест себя невидящими глазами, он судорожно ищет решение – что ему теперь делать: рвануть изо всех сил; или отступить – повернуть назад.

Не я одна – многие, стоя за стеклом, следили за ним с растущим интересом. Кто-то (в меру собственного темперамента) даже его подбадривал: чего, мол, застыл – беги! Какая-то женщина подавала красноречивые знаки: то указывая на двухэтажный лайнер, то энергично двигая согнутыми в локтях руками – ни дать ни взять, опытная спортсменка-бегунша; кто-то, напротив, бормотал себе под нос: поздно, дескать, метаться, опоздал так опоздал.