Страх и наваждения

Он думает: не узнает, но поверит. Так же свято, как верит всему, что скажут по телевизору. Объяви они завтра, что он, ее сын, – иностранный шпион, прибывший из-за границы с тайным заданием покончить с Россией, выкачать ее недра, порвать на куски и раздать по дешевке недругам (а те, он усмехается, только и ждут, который век сидят в засаде, потирают загребущие ручонки); да что там шпион! – инопланетянин, выведенный в пробирке, – даже в этом случае она им поверит. Ему даже любопытно – как. Станет выкручиваться, соединять несоединимое: душить свою живую память. Как впервые взяла его, новорожденного, на руки. Как вела его в школу – первый раз в первый класс (а он – счастливый, с букетом гладиолусов). Как – через десять лет – стояла во дворе истфака, гордая сознанием того, что сын поступил, и не абы куда, а в университет имени товарища Жданова, сам, безо всяких репетиторов, на которых им с отцом все равно бы не наскрести (на самом деле с отчимом, но мать настаивала, нарочно подчеркивала: с отцом, с твоим отцом); дай бог накормить, одеть и всякое по мелочи: мыло, стиральный порошок, семена для дачи, удобрения, хотя бы азофоску, без азофоски ничего не вырастет, ну, что-то все равно вырастет, но не столько, на сколько рассчитываешь, копая грядки…

Даже если припереть ее к стенке, показать, разложить на обеденном столе фотографии из альбома, в котором собраны, как она сама говорит, счастливые семейные моменты, он уверен, его мать справится, найдет для себя выход. Всегда находила. Когда не было дрожжей, пекла на сковородке лепешки; сухие, ломкие, безвкусные: манна небесная русской жизни – он помнит, как они крошатся, стоит поднести ко рту. В кухонном шкафчике толстая тетрадка, рецепты из журнала «Работница». «Сто блюд из картошки», переписанные округлым материнским почерком. Каждая буква – картофелина. Если из продажи исчезнет все, картошка останется. Чистая, клубень к клубню, без ГМО и пестицидов. Картошечка со своего огорода – гимн выживания. Мать сажает картошку, чтобы выжить вопреки всему. Раньше он не задумывался, что в этой максиме важнее. Теперь почти уверен: именно вопреки – памяти, очевидности, прямым доказательствам; логическим доводам, просьбам; крикам, воздетым рукам, сыновним усмешкам. Пелена на глазах. Нет, не пелена – железный занавес, граница на замке, за которую ему не проникнуть. Хоть плач, хоть кричи, хоть умри. В голове матери стоит пограничник; отвечает механическим голосом: так надо; наверху не дураки; им виднее. Да с какой стати-то виднее?! А пограничник знай бубнит свое: мы – простые люди, от нас не зависит. Наше дело – сажать картошку.

Он давно понял: для матери ее дети – те же растения, овощи на грядках. Пока растут, надо вовремя подкармливать, вносить в хорошо разрыхленную почву необходимые микроэлементы, присыпать золой ее собственных (он думал: замшелых) представлений о жизни; чтобы в конечном счете съесть.

В представлении матери, он – мерзлая картошка; еще не гнилая, но уже сладковатая. Казалось бы, возьми да выброси; отвяжись, отстань со своими нравоучениями. Какое там! Через силу, но – доесть.

Пока хорошая, не мерзлая, дожидается своего часа: промерзает в погребе на даче. Погреб соорудил покойный отчим, отец его младшей сестры, у которого руки росли не из того места. Тот всегда поправлял: не соорудил, а оборудовал. Ладно, он фыркал про себя, оборудовал – и что в результате? Яма неглубокая – по пояс; и обшита криво-косо, в одну досочку. Сколько раз предлагал: давайте переделаем, я заплачу, найдем специалиста; не хочешь таджика или узбека – наймем украинца или белоруса… Отчим наливался презрением: да что эти хохлы понимают! Тем более – бульбаши, картофельная нация, пусть садят свою картошку.

Ткнуть бы их носом в их великорусские грядки: а вы с матерью, вы-то что делаете?!

У матери своя фишка. Основа ее моральных ценностей – русский язык. Не пространство свободного общения, где несть ни эллина, ни иудея. Бог наделил ее особыми скрижалями, на которых выбито каменными буквами: нет большего греха, чем провинциальный акцент. Все прочие заповеди – не убий, не укради, не возжелай дома ближнего своего – идут с большим отрывом. Людей она судит по их выговору: все, кто «размовляют на суржике» – жадюги и хитрецы; за белорусским акцентом скрывается желание облапошить; за грузинским или армянским – обдурить по-крупному, вывернуть любое дело к собственной выгоде.

Для него оставалось тайной, как она, испытывающая презрение к тем, кто «поганит русский», вышла замуж за человека, говорившего «ложить» вместо «класть», «загинать» вместо «загибать»; закупиться, посунуть (что бы это не означало), покоцанный, – при желании можно составить карманный словарик грехов, которые мать прощала отчиму: его грехи – ее компромиссы.

Верность этой заповеди – единственное, что поддается определению. Все другие черты ее характера заменимы. Без ущерба для того, что можно было бы назвать ее личностью.