Страх и наваждения

С тех пор мать ему не звонила. Сестра позванивала. В коротких телефонных разговорах – мать успела-таки ее накрутить, нажаловаться – нарочито избегала политики: говорила о здоровье, о школьных успехах сыновей; делилась планами на отпуск. Однажды посетовала: хотели, как обычно, в Турцию, но, видно, не получится. Мать уперлась – желает в Крым. Ни разу не ездила, сидела на своих грядках. Нарушая негласный договор – меня не трогайте, и я вас не трону, – он поинтересовался: а раньше-то кто мешал? Думал, разозлится – сторонники матери, энтузиасты «русской весны», от таких вопросов заводятся с пол-оборота, – но сестра ответила жалобно: говорит, раньше было противно; теперь совсем другое дело: Крым – свое. Если бы не этот жалобный тон, он бы не сдержался: а Болград – не Украина? Ездила же – и ничего.

Первые годы он блаженствовал. Даже сделал крутой ремонт в ванной – выровнял кривые стены, от пола до полка покрыл дорогим испанским кафелем. Не поставив мать в известность, заменил кухонный гарнитур – советский, пластиковый – на цельнодеревянный, из массива ольхи, изготовленный по итальянской технологии; дубовый, на который заглядывался, не потянул – дороговато. Но и этот со всеми прибамбасами: каменная столешница, мощная вытяжка, доводчики, дорогая, не китайская, фурнитура; бутылочница, поворотный механизм для кастрюль. Потратил немерено, но дело не в деньгах.

Когда работяги, провозившись целую неделю, наконец-то закончили, он расплатился, вручив заранее обещанную премию; закрыл за ними дверь, вышел в кухню; осмотрелся – придирчиво, ни дать ни взять художник, оценивающий свое творение; пощелкал выключателями; осторожно, боясь сделать что-нибудь не так, заложил в посудомойку грязную посуду (две чашки, три тарелки – быстрее сполоснуть под раковиной, но очень уж хотелось проверить, убедиться, что новенькая техника работает), нажал на кнопку, запуская программу… Тут его и торкнуло, словно птичка – клювиком: зря я это затеял, будет жалко оставлять…

Он и сам не понял, откуда взялись такие мысли. Никогда не помышлял об эмиграции – ни в советское время, ни в девяностые, когда все кому ни лень устремились на Запад. В Америку, в Европу. Некоторые потом вернулись, в начале двухтысячных, нарастив огромный зуб на тамошних бюрократов: не люди, а машины; нашим, доморощенным, дадут сто очков вперед. Сергей, тот самый приятель, с которым ездили на раскопки в Старый Крым, не скрывал злого раздражения.

– Русский чиновник – скотина, но мы хотя бы привыкли. А европейский – манекен, бездушная кукла!

Он горячился: к чему это, интересно знать, мы привыкли – взятки, что ли, давать?

Сергей жаловался на дорогие медицинские страховки: а случись что, без страховки и вовсе разденут, обдерут как липку. Биологам, физикам и прочим технарям – зеленая улица. Гуманитариям зацепиться сложнее, на первых порах, как правило, с понижением социального уровня. Был историком – добро пожаловать в строительные рабочие, а то и в уборщики!

Но что особенно удручало – пренебрежение, с которым Сергей говорил о выходцах из бывшего соцлагеря, именуя их «братскими инородцами». (Странное сочетание, напомнившее ему отчима с его презрительным словечком: «народцы».) Дескать, им, венграм, чехам, полякам, нечего терять: кем были у себя на родине, тем и остались. Единственная разница – в заработке, в Европе за то же самое платят больше.

Тема европейского заработка упала в подготовленную почву: он и сам подумывал о том, чтобы сменить профессию – историка на что-нибудь более солидное. В материальном смысле.

Сергей, как-то удивительно быстро для недавнего возвращенца обросший крутыми связями, обещал помочь, найти достойную, высокооплачиваемую работу в какой-нибудь бюджетной организации (кажется, Сергей был первым, кто уже тогда утверждал, что будущее – отнюдь не за бизнесом, а за бюджетниками, разумеется, не рядовыми, а теми, кто на высоких должностях). Чтобы не чувствовать себя расчетливым дерьмом, он сделал попытку возразить:

– Ты отказываешь украинцам и белорусам в их собственной интеллигенции?

Сергей ответил вяло:

– Да нет, отчего же… – помедлил и добавил, казалось бы, безо всякой связи: – А знаешь, в Европе «поляк» – синоним «сантехника».

Вспоминая тот давний разговор, он жалел, что сдался, не дожал, упустил возможность. А с другой стороны, возможность – чего? Не национального же примирения…

Сергей действительно помог, устроил на приличную должность в структуре Смольного – не высокую, но и не рядовую. Впрочем, к карьерным высотам он и не стремился. Хотя в студенческие годы мечтал о месте на кафедре новейшей истории, о защите – сперва кандидатской диссертации, потом, если сложится, докторской. На последних курсах более или менее определился с темой: история народничества, точнее, ее отдельные аспекты, связанные с острым чувством вины русской интеллигенции перед «простым народом», – перекидывая логический мостик, он видел здесь истоки отношения советской интеллигенции к своему «простому народу».