Страх и наваждения

А дальше – пошло-поехало. Запреты, жестокие преследования, закрытие украинских школ… 1863-й, на престоле Александр Второй, Освободитель, – и на тебе: Валуевский циркуляр, где черным по белому: «никакого отдельного малороссийского языка не было и быть не может». Если не было – тогда к чему весь этот сыр-бор! Ладно, он думал, имперская политика, проклятое царское прошлое – но вот же: письмо товарища Сталина от 1926 года – что называется, все как встарь!

То, что после войны на передний план выходят присоединенные области, по крайней мере, объяснимо: «западенцы» помнят прежнюю жизнь, хоть и на краю, но в Европе; но дальше-то: 1970-й – приказ о защите диссертаций исключительно на русском; 1984-й – в УССР учителям русского языка назначают зарплату на 15 % выше, чем украинского. 1989-й – постановление ЦК КПСС о «законодательном закреплении русского языка как общегосударственного». Казалось бы, страна трещит по швам, нефть на историческом минимуме, не на что закупать заокеанскую пшеницу; пустые полки, гигантские очереди, во всех крупных городах введены талоны на продукты (ленинградцы, помнящие блокаду, называют их по-своему: карточки); а эти – как одержимые, долбят в одну точку…

Собирая материалы, он старался не впасть в обывательскую односторонность; сохранять объективность, подобающую профессиональному историку, – в надежде распутать тугие русско-украинские узлы. Чем была Украина до революции? Аграрным придатком России. А теперь? Десятки промышленных гигантов – в Киевской, в Херсонской, в Донецкой областях; «Азовсталь» в Мариуполе, Краматорский завод тяжелого машиностроения… Да и в плане подбора руководящих кадров: Никита Хрущев – из Киева, Брежнев – из Днепропетровска…

Словом, всех узлов не распутаешь, да и надо ли, когда украинцы их просто-напросто разрубили.

Возможно, он оставил бы свои штудии и раньше, не дожидаясь внезапного возвращения одногруппника Сергея в родные пенаты, – но все эти годы, пока искал ответы на жгучие вопросы, основной добытчицей, обеспечивающей семью, была жена. Еще в девяностых, имея диплом, а главное, навыки экономиста, она подалась в бизнес – но особого значения вопиющей разнице в их заработках не придавала, привычно отшучивалась: наш ответ Чемберлену, сиречь проклятому патриархальному прошлому. Она, но не ее новые приятели-бизнесмены. Эти смотрели сочувственно, как на «больного человека Европы» – он нашел подходящее историческое сравнение.

К середине двухтысячных взгляды, которые они на него бросали, стали нейтральными, потом все более уважительными. Словно он, перейдя на госслужбу, что-то предвидел. Раньше и яснее, чем все они.

Хорошая зарплата плюс регулярные премии обеспечивали безбедное существование. Даже с некоторыми излишествами – вроде новой, не подержанной, машины. Разумеется, в сравнении с ее приятелями-бизнесменами он зарабатывал существенно меньше (и существенно больше университетской ставки) – но зато и не качался на качелях то и дело меняющейся конъюнктуры, не зависел от постоянных проверок – от пожарников до налоговой службы. Вел спокойную, размеренную жизнь. Занимаясь логистикой, выполнял свою работу добросовестно. Однако без прежнего воодушевления, которое чувствовал, когда, выходя из Публичной библиотеки (главного здания на площади Островского или газетного зала на Фонтанке), сворачивал на Невский, шел – сначала скорыми шагами, чтобы сбросить напряжение, а потом не спеша, прогуливаясь: хотелось продышаться, освободить легкие от пыли. Едкой, как пыль веков.

Прямая, как стрела, перспектива, вычерченная твердой рукой по имперской линейке, беря свое начало в точке Адмиралтейства, двигалась в направлении Александро-Невской лавры – с заметным изгибом на площади Восстания, в самом ее центре, где (уже на его памяти) установили высоченную стелу – в память о погибших на той, он думал, последней великой, войне. С архитектурной точки зрения сомнительную; горожане прозвали ее «стамеской». Впервые услышав этот народный топоним, он вспомнил, для чего сей инструмент предназначен.

Стамеску используют слесари, когда вскрывают замки.

История, в которую он влип по собственной глупости, случилась полгода назад. Сама по себе она не стоила выеденного яйца: бомж, по дурацкому стечению обстоятельств умерший не где-нибудь, а на чердаке их многоквартирного дома, – соседка, приятная женщина с последнего этажа (в тот день они случайно встретились на лестнице: он поднимался, она спускалась; снова не работал лифт), посетовала на странный запах, третий день как тянет с чердака. Не то гнилой, не то сладковатый, а вы разве не чувствуете? Переложив пакет с продуктами в другую руку, он повел ноздрями, втягивая лестничный воздух, – и правда что-то постороннее, скорей всего, из шестнадцатой квартиры, которую сдали гастарбайтерам, те, что ни вечер, жарят что-то свое, экзотическое, со специями. Надо было ответить: подождите, может, к вечеру проветрится. А он, не иначе черт дернул за язык: давайте подождем – и забыл.