Страх и наваждения

Тем же вечером она позвонила в дверь: Там, на чердаке, мужчина. Я его спрашиваю: Мужчина, вы что тут делаете? – А он? – Молчит. И запах такой, что… не войдешь. – В полицию звонили? – Я хотела…

Мнется, глаза растерянные. Не бросать же человека, тем более женщину: набрал 02, вкратце объяснил ситуацию. Дежурный, принявший вызов, обещал прислать наряд. Прежде чем отключиться, велел никуда не уходить. Он растерялся: откуда, с чердака? Но я, – перевел взгляд на женщину, она смотрела доверчиво. Поправил себя: вернее, мы…

Приехали минут через двадцать – он услышал громкие голоса, выглянул на лестницу: на площадке, прямо перед его дверью, стояли пятеро – двое в форме, трое в гражданском. Главный, мужик лет сорока, одетый в гражданское, обратился по имени-отчеству. В разговоре с дежурным он назвал адрес и фамилию, видимо, пробили по базе. Кто обнаружил труп? Он ответил, соседка. С шестого этажа. И почувствовал смутную неловкость, будто прячется за ее спину. Не по-мужски.

Пока поднимался на чердак – представитель народа в окружении представителей власти, – мысленно рисовал картину этой чужой бездомной смерти: сгущая и смешивая краски, множа подробности, которые отзывались в нем сочувствием и одновременно брезгливостью: с каждым лестничным пролетом сладковато-гнилостный запах крепчал. Маска, закрывавшая дыхательные пути, уже не спасала. Хотелось обмотаться чем-нибудь плотным, полотенцем, лучше кухонным. Полотенце придется выбросить, махровое жалко…

Тот, кого он принял за главного, вошел первым.

Его оставили снаружи, велели обождать. За эти несколько минут картина бездомной смерти более-менее устаканилась: некто (он представлял его в маске) лежит на полу, черном, присыпанном гаревой крошкой; глаза уставились в железную кровлю; лоб и щеки в разводах грязи; синтетическая куртка, усеянная прорехами, – зимняя, не по сезону: на чердаке осенними ночами холодно; рваные ботинки с помойки, без шнурков.

Поразительно, до какой степени эта мысленная картина противоречила действительности. Единственное, что совпало: мужчина. Замявшись на пороге, он обозревал следы недюжинных усилий, которые предпринял покойный, создавая иллюзию домашнего уюта.

Первое, что бросалось в глаза, – диван.

Он вспомнил. Прошлой осенью – управляющая компания затеяла ремонт кровли, гремело так, что однажды, не выдержав, он поднялся посмотреть, – тогда этот диван стоял в углу. Рядом, вплотную к продавленному дивану, – коробки с книгами. Полистав из любопытства (романы шестидесятых годов, старые вузовские учебники), он подумал: чье-то выморочное имущество; выбирая между чердаком и помойкой, наследники рассудили, что до чердака ближе.

Сейчас диван располагался по центру, под лампочкой, висящей на голом шнуре. Выходит, несчастный горемыка, прежде чем лечь и умереть, его передвинул – усилие, быть может, ставшее непомерным.

Все, на чем останавливался взгляд, представлялось декорацией какого-то нелепого спектакля. Героя, лежавшего на диване, лицом вниз, окружал тщательно подобранный реквизит: двухлитровая бутылка с водой на полу у изголовья, насколько он мог заметить, початая; полуботинки, вполне себе приличные, во всяком случае, не рваные – друг подле друга, как на прикроватном коврике: пятка к пятке, носок к носку; в белом тазу, усеянном черными пятнами от сбитой эмали, два пластиковых пакета с продуктами – судя по надписям, из ближайшего сетевого магазина. Если бы не серый плащ, в который костюмеры обрядили героя, можно было – с некоторой долей условности, впрочем, свойственной всякому театральному представлению, – принять за мизансцену в доме холостяка, до крайности запущенном; но даже самый закоренелый холостяк не ложится спать в плаще, завернувшись в него, как в кокон, из которого – он подумал – выпорхнула бабочка-душа, покружила под потолком и вылетела в слуховое оконце, бросив на бесхозном диване тяжелое, неподъемное тело, которое столько лет таскала на себе, как панцирь. В нем шевельнулось что-то похожее – нет, не на сочувствие, скорее на солидарность с чужим бездыханным человеком, который расстался с миром, успев напоследок поужинать: на газетке рядом с бутылкой лежал надкушенный кусок хлеба и пустая упаковка от колбасной нарезки, словно из нее тоже вылетела бабочка, только своя, колбасная…

Он начал мысль, но не успел ее развить.

Вошла давешняя женщина. Здесь, на чердаке, он выступал ее невольным защитником, взяв на себя докучливые обязанности свидетеля. Хотя какой из него свидетель! – скорее уж понятой. Вошла и прямо с порога попятилась, зажимая рот обеими руками. Он зачем-то отметил, что на чердак она явилась без маски.