Страх и наваждения

Адвокат уже сидел в автобусе. Глядя на его точеный профиль – зримое воплощение Magna Carta[3], хранящейся в Британской библиотеке, я вспомнила Рыцаря, который – подобно другому средневековому персонажу, гамельнскому дудочнику, – увел за собой десятки, если не сотни тысяч выросших городских детей; они ушли, покинули родной город, оставив родителей, обманувших их лучшие надежды, под властью вконец распоясавшихся крыс.

Вглядевшись повнимательней, я поняла, что аналогия неверна. С Адвокатом все было иначе: преодолев материнское прошлое, он вернул себе облик истинного, можно сказать, урожденного британца – если и адвоката, то адвоката по назначению: добросовестно выполняя свои профессиональные обязанности, он забудет наш доверительный разговор, как забывают минуты слабости.

Доказательство моей правоты не заставило себя ждать: войдя в салон автобуса последним, господин в строгом черном костюме попытался сесть рядом с Адвокатом – вместо того, чтобы подвинуться, тот недовольно повел плечом и демонстративно уставился в окно.

Боковая дверь с логотипом авиакомпании захлопнулась – автобус тронулся. Прежде чем он скрылся из вида, я заметила какое-то шевеление: в кустах, образующих живую изгородь, мелькнула глумливая усмешка. Оттуда пахнуло крепкой махоркой, разбавленной запахом гниющей плоти вкупе с ядовитым ароматом цветов. Тошнотворный запах вернул меня на грешную землю, подействовав на обонятельные рецепторы как нашатырный спирт.

Мой взгляд остановился на пачке «Винстона». С ловкостью опытного официанта я смела ее в подставленную сумку и – предоставив подданного британской короны его благополучной исторической судьбе – вернулась за кулисы своего маленького передвижного театрика, где толпились персонажи, знать не знающие никаких – ни великих, ни малых – хартий. Ко времени, когда за мной и моими попутчиками прибыл автобус, между действующими лицами, занятыми в нашем импровизированном спектакле, установилась строгая очередность; и, что характерно, без какого-либо вмешательства с моей стороны. Ни один не видел во мне режиссера. Я была для них посредником, связующим звеном между двумя мирами; или, если угодно, проводником. Мне не составило особого труда приспособиться к этой далеко не заглавной, но все же значимой роли, первые репетиции которой пришлись на годы моей юности, когда – листая глянцевые журналы с фотографиями – я знала доподлинно, что все эти мюнхены, римы и нью-дели существуют по «ту» сторону реальности. А я – по «эту».

Сейчас, глядя из окна автобуса, увозившего меня в неизвестность, я свыкалась с мыслью, что «та» и «эта» жизни поменялись местами. Как если бы, очертив окружность длиною в тридцать лет, я вновь оказалась в замкнутом пространстве – только на этот раз оно замкнулось не изнутри, а снаружи: очередная выходка тетки-войны.

Там, где мои плотно подкрепившиеся и хорошо отдохнувшие попутчики видели непривычные их глазу картины – стадо коров, неторопливо переходящее через дорогу; уличных гимнастов, буквально на проезжей части выделывающих свои невообразимые кунштюки; индуистский храм с его слегка загнутой, словно подкрученной феном, кровлей, – я обнаруживала ее навязчивое присутствие. Как и следовало ожидать, она, хитрая, но грубая тетка (любимица своего вездесущего отца, о котором моя бывшая свекровь говорила: помяни его, и явится) – крылась во множестве деталей: в бубенчике, надетом на шею комолой коровы, возглавляющей неспешное шествие; в обшарпанной красной ленте в волосах гуттаперчевой девочки-гимнастки, устроившей импровизированное цирковое представление буквально посреди дороги – среди проезжающих и гудящих на все лады машин; в выросшей где-то там, поодаль, за деревьями, башенке индуистского храма – каждая мелочь напоминала мне о той, о которой мне хотелось забыть.

Измученная этой неравной борьбой, я незаметно для себя прошла процедуры регистрации и личного досмотра; и оказалась перед запертыми воротами. Их порядковый номер совпал с указанным в моем посадочном талоне. Теперь все зависело от расторопности авиакомпании и ее наземных служб. Не ожидая от них особого проворства, я села в кресло, обращенное к летному полю, и достала из сумки общую тетрадь.

Удивлению, охватившему меня, не было предела: мало того, что записанное прошедшей ночью никуда не исчезло, – эти бессвязные, сумбурные обрывки сами собой сложились в готовую инсценировку.

II

Сидя в хвосте самолета, как в последнем ряду зрительного зала, я внимала бархатному голосу:

– Просим вас отключить мобильные телефоны или перевести в режим полета. Напоминаем, что на всем протяжении спектакля кино-, а особенно фотосъемка строго запрещена.

Девушка-капельдинер, наряженная в костюм стюардессы, пристраивается на откидном стульчике, всем своим видом демонстрируя, что зрелище, ради которого мы здесь собрались, вот-вот начнется.