Страх и наваждения

Из тьмы, обрамляющей ее жизнь, на нее смотрят матери – сонм матерей, похожих друг на друга и на ее мать до степени смешения; многотысячная армия разумниц и скромниц, заедающих собственные разочарования жизнями своих дочерей. Знающих ответы на все без исключения вопросы. Для них это даже не вопросы; над вопросами приходится думать: выйти замуж или…? родить или…? «Такое впечатление, будто женщины моего поколения – их общая собственность: они вправе нами распоряжаться; или передать это право своим зятьям. На срок, пока зятья живы». Она снимает сковородку с конфорки, делает маленький огонь под кастрюлей с супом. Я всегда, всегда буду на стороне Алексея, – этими словами, обращенными к дочери, мать завершила свой свадебный тост – благословение молодым на короткую и несчастливую жизнь.

Ее мать всегда жила прошлым. Но обращалась к нему выборочно. Предвоенные годы – жернова, перемоловшие ее отца, – слепая зона, откуда она легко перескакивала в войну, которой по-настоящему, во всех подробностях, не застала, но о войне говорила с придыханием, как о великом и славном времени, где главенствовали мечты. Первая и главная – о хлебе. Но не только. Замерзая в холодной, выстуженной комнате, ее в те годы еще совсем молодая мама (для Марии – будущая бабушка), работавшая подсобницей на военном предприятии, листала модные журналы. Увесистая подшивка журналов обнаружилась в кладовке. Дело было так. Однажды бабушка Марии – в те годы молодая вдова – проснулась с мыслью, что там, в кладовке, под сношенной, стоптанной еще до войны обувью, спрятался мешочек с зерном: пока мужа не забрали, они держали птиц – двух веселых попугайчиков.

Мешочка не нашлось. Только одно зернышко.

Из зернышка, найденного в холодной кладовке, выросла мечта о пальто. Не готовом, купленном в Пассаже или Гостинке, а пошитом в самом дорогом ателье. Мечта, взлелеянная вдовствующей бабушкой, по наследству перешла к ее дочери. Ателье «Смерть мужьям», как его называли ленинградцы, открылось задолго до войны, но они об этом не знали. Тем более что мужчины в их окружении умирали совсем от других причин. Когда Мария спрашивала, мать отвечала: «От голода, от ран, от болезней. Некоторые от водки», – в ее словах была правда, но не вся. Об отце, исчезнувшем из ее детской жизни, мать, во всяком случае, говорила уклончиво.

Первое, что мать Марии сделала, выйдя замуж: пошила пальто. На «Смерть мужьям» денег не хватило, но ее это нисколько не смущало – она умела изгибать время по-своему, когда с гордостью за общее прошлое повторяла раз за разом: «Раньше все были равны, государство о нас заботилось, открывало ателье, такого хлеба, как раньше, теперь не купишь». Словно «ателье» и «хлеб» – два оголенных телефонных провода, которые надо непременно свести, чтобы восстановить разорванную связь.

Распахнув дверцу нижнего шкафчика, Мария достает помойное ведро. Методично, стараясь не задумываться, сбрасывает в него остатки пищи. Опорожняет кастрюли и кастрюльки. Осталось вымыть их до блеска и – можно начинать с чистого листа; вернее, с чистого холодильника.

Матери, выступающие единым строем, стрекочут за кулисами как ночные кузнечики; в беспокойных взглядах, которыми они обмениваются, вспыхивают знаки вопроса.

Бог, сидящий в аппаратной света, в сомнении снимает телефонную трубку: режиссер-постановщик месяц как в отъезде, в его отсутствие что-то пошло не так.

Местный телефон, установленный за кулисами, занят.

Поколебавшись, он достает из ящика мобильник. В театральном обиходе это, мягко говоря, не приветствуется. Если помреж не в настроении, навешает люлей. Впрочем, ему не привыкать: на то и бог, чтобы было на кого навесить.

В настоящее время номер абонента выключен или находится вне зоны обслуживания. Бог смущенно пожимает плечами: против мобильных операторов даже он бессилен.

– Ну и что прикажете делать! – он прислушивается к неумолчному материнскому стрекотанию.

От первых световых репетиций («да будет свет», или, в дословном переводе с древнееврейского, «свет, существуй») прошла уйма времени. Раньше он имел дело исключительно с героями. Бог вздыхает мечтательно: «Хорошие были времена. Кем родился, тем и пригодился, – в переводе на язык театра: всяк сверчок знал свой шесток. – Все эти игры в демократию выдумал черт».

Я сочувствую богу, которым овладела растерянность. Быть может, ему пора на пенсию: с утра пораньше ходить за продуктами, выбирая магазины, где предусмотрены пенсионные скидки; днем возиться с внуками: младшим помогать с уроками, старшим рассказывать о прошлом, в котором жизнь была устроена не абы как, а по уму. По вечерам пялиться в телевизор. Внуки вырастут, а телевизор останется. Со временем те, кто там мелькают, станут роднее внуков; богу уже не вспомнить, кто выдумал эту странную закономерность – он или черт.

Мои сочувственные размышления прерывает голос помрежа, вещающий из динамиков: