Страх и наваждения

Чтобы скоротать оставшееся время, я присматриваюсь к тем, с кем свела меня насмешница-судьба. На лицах моих случайных попутчиков невозмутимое спокойствие. Их тела, расположившиеся в удобных креслах, расслаблены. Все говорит за то, что, отправляясь в полет, они не ждут никаких сюрпризов: через несколько часов, когда самолет совершит мягкую посадку, они окажутся в заранее обусловленном месте – в пункте назначения, указанном в их билетах.

Подрагивая выпущенными закрылками, самолет ползет по рулежке в направлении взлетно-посадочной полосы.

Мой взгляд останавливается на женщине среднего возраста с нервным исхудалым лицом. Ее неброская, словно стертая бумажной салфеткой, внешность как нельзя лучше соответствует образу актрисы, который привиделся мне минувшей ночью. (Мысленно, проверяя себя, я пробежала глазами список действующих лиц. В списке она стояла не первой – быть может, поэтому я о ней забыла. Воплотившись в моей случайной попутчице, она сама напомнила о себе: сняла руку с подлокотника, сложила пальцы так, будто хочет перекреститься; но не крестится, а делает глубокий вдох.)

Прежде чем взять разбег, боинг-737, надежная машина, на миг замирает – точно зверь перед прыжком: мышцы фюзеляжа напряжены, мощные задние лапы упираются в бетонную полосу; по обшивке корпуса, изготовленной из прочного дюралевого сплава, скачут электрические разряды.

Силой сопротивления меня тянет назад, вдавливает в спинку кресла.

Разметав остаточные клочья тумана, наш самолет устремляется вперед и ввысь. Занавес, сотканный из кучевых облаков, распахивается. По небесным колосникам, заливая пустую авансцену багрянцем, катится беспокойное солнце.

Некто, невидимый, как бог, – сидящий за пультом в аппаратной света – проверяет, отключены ли боковые порталы.

Готово. Начали.

На сцену, чуть не сбив с ног парнишку лет шестнадцати, надо полагать, сына, выскакивает сорокалетняя женщина. На ее бледном, изъеденном неотвязной тревогой лице проступают следы преждевременного увядания, особенно заметные в свете рампы. Минувшей ночью я назвала ее Несчастной матерью, но, как видно, поторопилась, ибо тревога, снедающая бедняжку, проистекала не из одного, а как минимум из двух источников.

Это выяснилось минутой позже, когда из ближней кулисы выступила пожилая особа в накинутом на плечи демисезонном пальто (этот старый, потертый на обшлагах сценический костюм, костюмеры говорят: из подбора, смотрелся удивительно органично – мне, по крайней мере, хватило одного взгляда, чтобы узнать в ней свою соседку по парадной, с которой когда-то, в прежние годы, мы делили спаренный телефон). Словно приторное облачко, ее обволакивал запах духов – недорогих, но на удивление стойких, чье победное шествие по городам и весям началось задолго до появления на свет ее дочери, подарившей ей единственного и горячо любимого внука. Она засеменила, шаркая тапками, и встала у него за спиной.

Наблюдая, как эта самая дочь (назову ее Мария) мечется по пустой авансцене, ежесекундно рискуя заступить за линию и рухнуть в оркестровую яму, я пытаюсь понять, кто из этих двоих терзает ее сердце больше.

Сплошное затемнение, напоминающее светомаскировку, вынуждает ее остановиться.

Смена декораций.

Та, кого я называла Несчастной матерью, хлопочет на кухне. Она стряпает: крошит ровными кубиками картошку, шинкует морковь на крупной терке, то и дело помешивает в сковородке – вероятно, жарит лук. Правильней сказать, пассерует, либо припускает на малом огне, доводя размягченный лук до потери горечи. «Кто бы меня до этого довел!» – она думает в сердцах, имея в виду кого-то, о ком с уверенностью можно сказать лишь то, что этот кто-то – существо мужского пола; возрастной промежуток: от сорока пяти до пятидесяти. «Все, кто младше, – на память ей приходит мимолетная история, случившаяся прошлой зимой, – годятся в сыновья».

Она открывает холодильник. Забыв, что ей, собственно говоря, понадобилось, пялится на стеклянные, заставленные – чем они только не заставлены! – полки. Давно пора разобрать, испорченное выкинуть, остальное доесть. Ее мать всегда доедает: выбрасывать продукты – грех.

– Я – ужасная греховодница!

Будь у нее выбор, она предпочла бы другие грехи; позволяющие взлететь, оторваться от унылой действительности. В юности она каталась на лыжах, не горных, самых обыкновенных, которыми пользовалась как горными: несколько мгновений свободного полета – и жесткое приземление, аж косточки хрустят. Она снимает лыжи; вскидывает их на плечо, как солдат винтовку; идет, прихрамывая. Слава богу, у нее хватило ума скрыть ту, невероятно глупую, историю от матери. Только заикнись, не оберешься попреков: ты – вдова, вдова должна себя соблюдать, вот я после смерти твоего отца…

– Да заткнешься ты наконец! – она захлопывает распищавшийся холодильник; нервным импульсивным движением приглаживает непокорные волосы: «Ну и пусть глупую. Не все в этой жизни меряется умом».

С тех пор как тот, она думает, неверный свет погас, ее окружает тьма.