Страх и наваждения

Сладостная мысль: «Это не они, это я отомстила, напустила на них их же тараканов», – покружив, точно пестрая бабочка, вылетела в окно: первым делом, помятуя строгие наставления отравителя, она открыла одно за другим все окна – стояла, пронизанная холодом, пока не сообразила натянуть толстенный шерстяной свитер и для верности обвязаться пуховым, забытым как-то раз матерью платком. Тонкий запах отравы мешался с приторным запахом духов – не перебивал, а странным образом его дополнял: один – логическое продолжение другого. В свалявшемся платке, как в цепких материнских руках, она вытерпела полчаса – отравитель наказывал: надо час.

Потом, когда все рухнуло, ушло из-под ног, оставив ее наедине с липким, как густая смола, страхом, она – мысленно возвращаясь в тот зимний день, пропитанный запахом отравы, духами и холодом (эдакий безумный коктейль, составленный из, казалось бы, несовместимых ингредиентов – а на деле еще как совместимых!), – терзалась, мучая себя вопросом: не здесь ли крылась ошибка, определившая все дальнейшее…

Но сейчас, затворив распахнутые настежь окна, она праздновала победу – обходя квартиру, как поле боя (ей вспоминалось что-то литературное, из школьной программы), собирала в мусорный совок сухие, скукоженные трупики, выметая их из-под кухонного стола, из-под кровати, из-под ванны; даже из-под ковра – тараканы, опоенные отравой, умудрились забраться и туда. Морщась и подавляя естественную брезгливость, рассматривала полупрозрачные, словно вымоченные в хлорном отбеливателе, тельца – сквозь тонкий слой эпителия проглядывали их мельчайшие, едва различимые простым глазом внутренности.

Упоительное, ни с чем не сравнимое чувство победы, одержанной над ползучими, попутавшими берега тварями, наполняя ее до краев, торопило немедленно, не откладывая до завтра, избавиться от трупиков: не ровён час, оклемаются. Перевязав мусорный пакет, перетянув его крепко-накрепко завязками, она спустилась во двор.

Из-под арки и, как нарочно, ей навстречу, поводя электрическими усиками, выезжала машина – водитель двигался медленно. Она задержалась у парадной, думая пропустить его вперед. Едва въехав во двор, он остановился и заглушил мотор – одновременно опали и погасли усики.

Приняв такие его действия за приглашение, она перекинула мусорный пакет из одной руки в другую и, глядя под ноги – переступая через смерзшиеся снежные колдобины, – двинулась в сторону помойки.

Не успела она дойти, как услышала сзади, за спиной глухое рычание мотора. Но шла, не сворачивая с узкой тропинки; отгоняя опасливые мысли, твердила про себя: «Он меня видит, я – не невидимка», – с каждым следующим шагом чувствуя, как ее вера в собственную неуязвимость истончается, покрывается множественными прорехами. Лучше сказать, подпалинами. Сквозь нарушенные кожные покровы проникало – в святая святых ее не успевшего отогреться тела – осознание беззащитности перед будущим, которое еще только предстоит. Она попыталась сойти с тропинки, но свет горящих фар держал ее мертвой хваткой, захватив с обеих сторон: ей представились гигантские, размером с полдвора, щипцы.

Влекомая страхом, не помня себя, она добрела до помойки – размахнулась и закинула мусорный пакет в бак. В то же мгновение все разительно переменилось: электрический свет размазало по стенам – то, что было прицельными, направленными ей в спину лучами, обратилось в мельчайшую, дрожащую в холодном воздухе взвесь.

Между нею и машиной как из-под земли выросла темная фигура, вытянутая и в то же время скособоченная: сопоставив форму с длиной, она догадалась, что это – тень. Тень незнакомого человека, чьего молчаливого, но явного присутствия оказалось достаточно, чтобы наглец, притушив горящие фары (ей вспомнились немилосердно чадящие факелы – реквизит спектакля «из средневековой жизни», в котором ей, тогда недавней выпускнице театрального вуза, досталась бессловесная роль: служанки главной героини), – подал назад и, похрустывая ледяшками, убрался с глаз.

Тень, размазанная по брандмауэрам, тем временем съежилась и превратилась в незнакомого сутулого мужчину. На ходу запахивая полы пальто, незнакомец нырнул в ближайшую темную подворотню – и был таков.

Помреж, мнящий себя режиссером, что-то помечает в тетради.

Сидя за пультом в аппаратной, бог недовольно морщится: нынче все мнят себя кем-то, не исключая, он думает, меня. Вооружившись острым лучиком света, как иные карманным фонариком, он читает неразборчивые каракули помрежа: на удивление отвратительный почерк, будто не человек, а курица – лапой.

Порой – не у бога, у помрежа – возникает впечатление, что актриса, занятая в первом и третьем актах, слегка не в себе. С каждой следующей репетицией это становится все более очевидным.

А ведь, казалось бы, ничто не предвещало: строго следовала режиссерским указаниям, не нарушала общей линии, держала рисунок роли. «Может, что-то дома, в семье?» С актрисами такое случается: переносят свои личные заморочки на сцену.